После смерти Будды, – кажется, была такая картинка, – все звери во всех концах земли оплакивали махатму, проливая реки слез, и слоны, и львы, и тигры, и орлы, вплоть до мышей и дождевых червей, включая, может быть, жуков-навозников, равно как и майских и июньских жуков: но как все эти звери обходились с Просветленным при его жизни? Изображения: отсутствуют. Слезы, рыдания, повышенное внимание – только после смерти?

Прочь из этого царства животных. Назад к цивилизации, послушно следуя упорядоченному течению реки, ведущей в город. Как называлась та песня из другого века, которую пела Петула Кларк для Америки и помимо этого для всего мира? «Downtown». Интересно, в Шомон-ан-Вексене тоже имелось нечто вроде «Downtown’а»? Но ей, воровке фруктов, было не место в «Downtown’е», она никогда не чувствовала себя там на месте и, главное, никогда не чувствовала себя там желанной. А как ей было необходимо, как она нуждалась в том, чтобы хоть где-то быть желанной, как она тосковала по этому. И кстати – как переводится «downtown»? «Центр города»? Нет. «Downtown» перевести невозможно. (Еще одна непереводимость.)

Какое-то время она отвлекала себя тем, что на ходу перемещала свою поклажу – с плеч на голову, и несла ее так, поддерживая сначала двумя руками, потом одной, а потом обходясь и вовсе без рук, сохраняя равновесие во время своего движения по саванне, примыкающей непосредственно к городку. Какому-нибудь благосклонному наблюдателю эта ее ходьба, с небольшими отклонениями в сторону, как в танце, показалась бы прекрасной и полной изящества; кто-нибудь менее благосклонный воспринял бы это как бессмысленное коловращение пьяницы или даже сумасшедшей; а совсем уже злыдень усмотрел бы в этих движениях воинственность, воинственность врага, человека, ступившего на тропу войны, лично с ним, соглядатаем, – войны не на жизнь, а на смерть.

И все трое были бы по-своему правы. Но главный импульс к ее наступательному маршу исходил от войны внутри ее, не от войны, направленной против какого-то конкретного другого лица, скорее от глубинной ярости против мира, каким он представал перед ней, по крайней мере в этот «час порчи», мира, который она, молодая женщина, молодой человек, считала сугубо своим личным и претендовала на него как на свою собственность, правда, не в том смысле, какой обычно вкладывается в понятие «собственность».

Как же это получилось, спрашивала она себя, продолжая свое затейливое движение, что ей и ей подобным закрыт доступ к миру, теперь и, похоже, навсегда, окончательно и бесповоротно? Ее отец одно время любил попотчевать ее рассказом из собственного детства о том, что его родители, будучи беженцами, оказавшимися в чужой стране, долгие годы имели статус «лиц без определенного гражданства», который распространялся и на него, так что во всех школьных документах стояла отметка «Гражданство: не имеет», а ему было стыдно перед соучениками за это отсутствие гражданства.

Она же не хотела принадлежать ни к какому государству; не хотела иметь ничего общего ни с одним государством мира; она не возлагала никаких надежд ни на одно государство и точно так же не возлагала никаких, решительно никаких надежд ни на какую землю обетованную, даже осеняемую по сей день благословением небес. Ей хотелось исключительно одного – взаимодействовать в данный момент с другими в этом мире. «Мир»? – Определение, пожалуйста. – Мир был миром был мир. Или, может быть, другое определение: мир – это треугольник отношений, в который включены ты сам, природа и другой. О, эти другие! Божественные другие. И она посчитала себя, испытанную воровку фруктов, она считала себя уже давно, причем не только в том, что касается ее воровства, ее путешествий, ее способности включаться и вмешиваться во все, экспертом мира, одним из экспертов, которые задают тон миру, звучащий, надо сказать, по-разному. «Эксперт» по какой части? – Эксперт. Она, сегодняшний молодой человек, сколько всего она могла бы дать, утренние приношения, полуденные приношения, вечерние приношения, из всех приношений самые богатые – утренние. Вот только ее приношения, до настоящего момента, оставались невостребованными и особой любви не вызывали. Мир, ее мир, даже не подозревал о ее приношениях и не желал о них ничего знать до скончания века. Или, быть может, все же ее и их когда-нибудь обнаружат? – Обнаружат? Как какую-нибудь катаракту? – Обнаружат, наконец, обнаружат, и все. Как она всегда про себя мечтала об успехе. – Об успехе? Чтобы оказаться в центре общественного внимания? – Боже сохрани, не надо никакой «общественности» и ее «внимания». Просто успех, и ничего больше. Давать то, что я могу дать. Какие я могла бы явить дорогому моему миру танцы. Сколько всего я могла бы ему пропеть, рассказать, сколько вкусного приготовить, дать попробовать, сколько всего стащить, увести. Я тоже главное действующее лицо. А теперь: экспедиция провалилась. Возвращаться назад? Невозможно. Слишком многие мне доверились. И никто не верил, что я хоть на что-то способна.

Ее продвижение вдоль выпрямленного русла Троена было одновременно движением почти вслепую по прерии в речной ложбине, словно превратившейся в лабиринт. Она недавно боялась за себя? Теперь она испытывала страх перед собой. «Прольется кровь»: тот самый член семьи, дальний предок, которого считали убийцей и который обычно в этой роли врывался только в сны, явился теперь, во сне наяву, среди белого дня, и сказал эти слова ее собственным голосом, голосом чревовещателя. В какие-то мгновения она видела его даже прямо перед собой, в этом удушливом безветренном пространстве низины: глаза человека, совершившего не одно убийство, стеклянные глаза.

Она собрала волосы на затылке и подняла их кверху, подергав несколько раз, в последний раз так сильно, что ей стало больно, и она от боли, вместо того чтобы вскрикнуть, рассмеялась. Ей хотелось, вот так, схватив себя за волосы, перенестись куда-нибудь в другое место, на паром, который ходит по Енисею в Сибири, где она работала бы паромщицей и всю жизнь чувствовала бы себя в безопасности, или просто куда-нибудь на юг, к Уазе, например, к шлюзу в Л’Иль-Адам, за пределы этой земли, Вексена, Пикардии: и там она была бы спасена от себя самой, обслуживая шлюз, работая в застекленном со всех сторон машинном отделении, где она трудилась бы день и ночь, нажимая на рычаги – что она уже делала однажды летом, устроившись помощницей, – надежно защищенная по праву беженки от здешней потомицы злодея-убийцы.

Идти вслепую, чтобы выбраться из лабиринта. Закрыть глаза: будут ли там, под веками, по-прежнему тянуться строчки, всегда служившие надеждой и опорой? И там действительно замерцали письмена, вот только все строчки сбились в безнадежный сумбур, не разобрать ни одной буквы, все в куче, будто сложенной для костра. Лечь на траву, как это часто ей помогало вернуться к формам и краскам дня. Сон сразу сморил ее, вот только она успела вырвать травинку, словно собираясь, потянув за нее, выдернуть с корнем всю степь: а к этому в ушах стрекот кузнечиков по всей степи, неистовое стрекотание, в котором не осталось ничего потаенного.

Какие-то обрывки отцовских рассказов мелькнули огоньками у нее в голове: молодой человек, который, проникнув в клетку со львами, разделся там догола и принялся поливать львов водой до тех пор, пока – Никаких львов под рукой, разве что несколько быков, за колючей проволокой, да и то не быки, а скорее бычки, совсем молодые. Единственно, кто был в пределах доступности, это стадо коров, из которого отделилась одна, подошла к ней, полизала шершавым языком руку и хотя бы подцепила отданный ей охотно на растерзание платок, который она тут же и зажевала. Никакой молнии, которая, как ей страстно того хотелось, обрушилась бы ей на голову среди ясного неба. Но хотя бы вон там: огромное темное облако в форме акулы – мгновение, и оно уже рассосалось. Она ощущала себя диким зверем, который кружит по степи, причем таким, который – черт побери! – жаждет того, чтобы его затравили. Увидев мертвого зайца, которого несло течением Троена, она подумала: «Это я!» Предстояло Великое Падение или оно уже совершилось? И она только для видимости перемещалась по земле? – И она, которая, если нужно, умела петь так нежно и попадала в тон, как никто другой на свете, запела, отчаянно фальшивя, усиливая фальшь что было мочи, приближаясь к оглушительному гомону мужских голосов, вплетая редкие стоны. Она шагала в ритме воинственного походного марша и всю дорогу орала и стонала.