кто считает, что в русской культуре преобладают глубоко укоренившаяся потребность в самоуничижении и пассивное смирение перед страданием, что пресловутое «долготерпение» является сутью «многострадальной» русской души, можно возразить, что в русской культуре издавна подпитывался совершенно иной нарратив о страдании как о способе обретения силы для его преодоления и для избавления страдальца. Православие, которое глубоко отразилось в культурной аргументации произведений Достоевского и других писателей, обосновывало неизбежность и святость страдания с помощью теологических аргументов. Но существовал аргумент, который апеллировал не просто к обреченности греховного земного мира на страдания, а к кенозису Христа, принявшему крестное страдание[401], и подражание Христу понималось как путь одухотворения и роста, который приводит не только к нравственному совершенствованию, но и к спасению.

Проповедь и поучение

Образы и нарративы страдания часто служили, как мы видели, формой моральной критики. Нравственное значение страдания обычно рассматривалось через призму религиозных учений и духовных ценностей. Преклонение перед Толстым как критиком духовного и нравственного состояния современного общества было еще одним проявлением этого обличительного духа. Толстой был отлучен от церкви в 1901 году, но имел огромный авторитет благодаря произведениям на моральные темы и пережитым гонениям. Его смерть в 1910 году, после ухода из дома, паломничества, разрыва с привычной жизнью, еще более упрочила его роль учителя жизни. «Книги твои нам Евангелием стали, – обращался к недавно умершему писателю поэт-рабочий в газете союза металлистов Санкт-Петербурга. – Спасибо за каждое слово святое»[402]. Профсоюз официантов прислал вдове Толстого телеграмму, в которой выражал «великую скорбь» в связи «с утратой великого искателя истины, проповедника любви и равенства», который, будучи рожден «в богатстве и силе, возвысил свой голос в пользу слабых и бедных и стал тем велик»[403]. Многие писатели-рабочие писали о Толстом: «солнце закатилось»; «пророк труда и любви»; он умер, «но останется навеки жить его святое слово»; «Великан»; «Титан»; «великий гений»; «полубог»; у его скромной могилы собираются паломники, и даже деревья перед ней склоняются, отдавая дань уважения великому человеку[404]. Радикальная интеллигенция, включая Ленина[405], была обеспокоена и советовала рабочим относиться к идеям Толстого с осторожностью. Редакция профсоюзной газеты металлистов Санкт-Петербурга, например, рекомендовала воспринимать Толстого не как христианского учителя, а как великого художника и «неустанного искателя правды», как защитника униженных, противника неравенства и поборника свободной мысли[406]. Однако многих рабочих привлекали в Толстом именно поиски глубинной духовной правды – истины – и его учение о христианской любви.

Михаил Логинов, который стал писателем и журналистом после многих лет бродяжничества и случайных заработков, а в 41 год умер от туберкулеза, посвятил последние годы жизни пропаганде среди городских низов христианской морали с социально-критическим уклоном. Он утверждал, что истина, которой учил Христос, скрыта за ритуалами: «ее утеряли среди человеческих измышлений и обрядов», а Евангелие «еще до сих пор скрыто от людей за тяжелыми серебряными и золотыми досками и застежками». Смысл послания Христа – наряду с посланиями Будды и Мохаммеда, добавлял Логинов, – заключается в человеколюбии: «только оно спасет мир от его бессмысленной и жестокой жизни»[407]. Логинов с сочувствием писал о распространившемся среди московской бедноты движении «братцев» во главе с Иваном Колосковым и в том же духе призывал рабочий и неимущий люд пробудиться от темной жизни, в которой «грубая брань, драки и побоища», к «свету и правде Божией». Обращаясь к богатым, он обвинял их в том, что они приносят «жертву мамоне», и цитировал Писание: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь»[408]. Вслед за Толстым Логинов не уставал повторять, что дух Божий присутствует в каждом человеке: если жить с ним в согласии, то «вы будете опять свободны, какими созданы быть»[409].

Двойственное отношение к православной церкви в этих свидетельствах моральной веры очевидно. Писатели из низших сословий часто и открыто выражали согласие с теми, кто критиковал церковь за увлечение религиозной формой в ущерб чувству и мысли и в особенности за пренебрежение подлинной христианской моралью. Об этом же говорили и религиозные «сектанты», число которых стремительно росло после 1905 года. Рабочие писатели обычно разделяли их критическое отношение к церковному богопочитанию. Сергей Ганьшин писал: «Мой бог не в золото одет, / не бриллиантами украшен / на стенах церквей и башен. / Мой Бог – любовь свет!» [Ганьшин 1910: 5]. Михаил Логинов вторил ему: свечи нужно зажигать «не для освещения холодных и мрачных стен храма», а на «алтаре справедливости» во имя «народа»[410]. Часто писали, что, если бы Христос снова явился в мир и увидел нынешнее ничтожное состояние христианства, ему стало бы стыдно за людей, и он бы опечалился. Его раны закровоточили бы, когда б он увидел богатые соборы, самодовольно возвышающиеся рядом с тюрьмами, в которых страдают за истину люди, закованные в цепи[411].

Моральный гнев, вызванный этическим равнодушием и лицемерием церкви, кого-то приводил, как мы видели, к сектантству или протестантству. Но многие ступали на более своеобразный, даже индивидуальный путь. Например, газета союза приказчиков Екатеринодара опубликовал рассказ, где говорилось о молодом рабочем, который придумал собственное религиозное учение со своим ритуалом. Толкуя Евангелие «своеобразно», он вообразил, что обувной магазин, где он работает, это монастырь, в котором он будет вести благочестивую жизнь смирения, честного труда, справедливого отношения к людям [А-ч 1911: 6–7]. Некоторые порывали не только с церковью и религией вообще, но не с теми нравственными принципами, исходя из которых церковь осуждалась за лицемерие; они отказывались молиться тому, «кто стон не слышит бедняка… / Кто крик не слышит угнетенных. / Кто чужд и горю, и слезам. / Я не могу молиться больше / тому, кто близок богачу. / Теперь не верю! Не хочу!»[412]

Как и в этом случае, многие рабочие писатели выводили свою этическую критику из религиозных учений независимо от того, продолжали они «верить» или нет. В 1920 году автор заметки для профсоюзной газеты металлистов Санкт-Петербурга иронически перефразировал известное выражение Иисуса из Евангелия: «Легче верблюду пройти в игольное ушко, нежели рабочему попасть в хороший театр» [Одинокий 1910: 11–12]. Конечно, обличение нравственного зла неравенства и обоснование необходимости улучшений носили более глубокий характер. Нечаев в стихотворении «Христос» подчеркивал, что Христос провел жизнь в бедности и трудах, его речи были простыми и честными, он говорил правду власть имущим, он принес себя в жертву во имя любви [Нечаев 1914: 124–125]. Шкулев воображал себя распятым Христом, который испытывает радость обновления, заслышав «песню великой любви», но и