и православная церковь пыталась восстановить свое влияние среди городского населения, вызывая сектантов на диспуты, разоблачая в многочисленных брошюрах и периодически предавая их лидеров анафеме и отлучению[387]. Альтернативы официальному православию представлялись церкви более опасными, чем секуляризация мировоззрения.

Хотя религиозное возрождение среди городских низов, носящее, как правило, нонконформистский характер, остается малоизученным, свидетельства распространенности этого явления впечатляют. В Москве, например, различные группы «сектантов», куда входили рабочие, ремесленники и мелкие торговцы, регулярно собирались в чайных и кабаках, особенно в знаменитой «Яме», чтобы обсуждать религиозные вопросы[388]. Сообщается, что в Москве простые люди активно посещали («присутствующие – больше народ»)[389] организованные церковью публичные диспуты между православными священниками и сектантами (предвосхищая те диспуты, которые после 1917 года будут устраивать большевики, но уже для разоблачения православной церкви). Как пишет один из авторов [Панкратов 1911: 47], даже многие рабочие-социалисты посещали эти собрания, и некоторые под воздействием аргументации сектантов обратились в их веру и, поменяв браунинг на Библию, избрали новое средство борьбы, но сохранили «протестантский дух». Собственно протестанты, прежде всего баптисты и евангелисты, в 1905–1917 годы создали многочисленные городские общины, ряды которых постоянно пополнялись, в основном за счет низших сословий; также действовали и возникшие в рамках православия движения, такие как иоанниты, которые почитали в отце Иоанне Кронштадтском пророка, чье явление предвещает наступление новой эры[390]. Кроме того, в городах, особенно в рабочих кварталах, распространялись многочисленные более экзотические религиозные движения, включая, по сообщениям газет того времени, приверженцев новообразованных сект, таких как «свободные христиане», «плакальщики», «сыны Апокалипсиса», последователей разных мистиков и целителей, а также членов возникших еще раньше сект, таких как скопцы и хлысты [Тальников 1908]. Даже у членов профсоюзов, как выяснили организаторы лекций для Санкт-Петербургского союза портных, наибольший интерес вызывало обсуждение религиозных вопросов – особенно таких необычных, как «духовная культура первобытных народов»[391]. После смерти Льва Толстого в 1910 году множество рабочих устраивали поминальные собрания и уличные шествия, посылали телеграммы его семье в Ясную Поляну, направляли в Государственную думу обращения с предложением почтить память Толстого отменой смертной казни[392]. Подобные обращения, а также произведения некоторых рабочих писателей демонстрируют, что низшие сословия в России склонны были рассматривать Толстого не столько как великого писателя, сколько как духовного учителя.

Сильнее всего подрывало влияние официальной церкви городское религиозное движение «братцев», или «трезвенников». Это движение возникло в Санкт-Петербурге в середине 1890-х годов, когда торговец рыбой и хлебом Иван Чуриков стал призывать простых горожан к трезвому образу жизни. Это движение распространилось, особенно после 1905 года, в Москве и других городах, так как на собрания «братцев» стекались массы ремесленников, мастеровых, фабричных рабочих, домашней прислуги, мелких торговцев, приказчиков и безработных. Число последователей «братцев» оценивается в диапазоне от 30 до 100 тысяч человек. В Москве движение возглавлял бывший крестьянин, книготорговец, металлист Иван Колосков. Церковь так опасалась этого движения, что 7 марта 1910 года в некоторых московский церквях, в основном в районах проживания рабочих, священники огласили анафему брату Ивану, отлучив его вместе с другим популярным проповедником от церкви и осудив движение «братцев». Однако анафема никак не уменьшила популярности «братцев» среди бедноты, поэтому Колоскова и других лидеров арестовали и заключили в тюрьму [Панкратов 1911: 46–85; Пругавин 1910: 1–2; McKee 1999: 212–233; Тальников 1908].

Успех движения «братцев» демонстрирует, что в народной духовности важную роль играло сочетание религиозного чувства с нравственным. Этическое учение «братцев» во многом совпадало с учениями других «сектантов» (разумеется, сами «братцы» настаивали на том, что не являются сектантами), а также поборников трезвости, в том числе из числа представителей официальной церкви: не пей, живи нравственной жизнью, береги семью, не допускай насилия по отношению к супруге и детям, почитай Господа и блюди достоинство человека как существа, которое несет в себе искру Духа Божьего. Однако «братцы» шли дальше поучений официальной церкви и проповедовали, что спасение возможно уже в этой жизни. «Ад – это бедность и леность», – учили они, а рай можно построить на земле. Привлекательность их учения – по общему мнению, превосходившая привлекательность проповеди трезвости, которую вела официальная церковь, – объяснялась способом выражения идей, языковыми, ритуальными, перформативными практиками, которые использовались «братцами». «Братцы» говорили простым и доходчивым языком, с искренним сочувствием к бедным людям, с пониманием их страданий, с глубокой духовной страстностью. Писатель-рабочий Михаил Логинов, который открыто восхищался движением «братцев» и, вероятно, сам участвовал в нем, так охарактеризовал его:

Дело в том, что в храмах преподавалось народу только православное вероучение, которое воспринималось, как и всякое учение, только умом, чувство же оставалось нетронутым. «Братец» Иван сумел зажечь чувство: он создал уже не вероучение, а веру, которая – по словам Христа – двигает миры[393].

На собраниях царила атмосфера не столько церковного богослужения, сколько духовного обновления, «братцы» испытывали эмоциональный подъем, активно участвовали в процессе, постоянно прерывали проповедь возгласами одобрения, повторяли слова проповедника и песнопения [Панкратов 1911: 52–53]. «Братцы» считали, что простых людей могут вдохновить не «холодные проповеди священников, которые слушаются равнодушно, не заставляют трепетать сердца слушающих и скоро забываются»[394], а картины нравственной и духовной жизни, которые преподносятся с харизматичной страстностью, на основе личного опыта «перерождения» к подлинно человеческой жизни, среди сообщества горячо верующих. Число приверженцев протестантских и «сектантских» общин среди низших сословий непрерывно росло, и в историях их обращения и обретения веры решающую роль играли чувство, нравственность и индивидуальное возрождение[395].

Зная о подобных настроениях в народе и по-своему воспринимая философские и духовные тенденции эпохи, российские социалисты и даже многие марксисты разделяли этот поворот к духовности. Социалисты немарксистского толка, как их соратники в Западной Европе, свободно обращались к этическому учению и символике христианства хотя бы для того, чтобы придать своей аргументации убедительность и легитимность в глазах верующей бедноты, а очень часто делали это искренно, по убеждению. Страдания и самопожертвование Иисуса и в особенности его моральное заступничество за бедных являлись постоянными темами в народнической социалистической риторике[396]. Марксисты также усматривали в религиозных образах, настроениях, идеалах смысл и пользу. Наиболее характерно это было для большевиков. Ленин реагировал на вполне реальную ситуацию, когда боролся против разложения материалистического мировоззрения религией. Богостроительство, кратковременный расцвет которого случился после поражения революции 1905 года, стало наиболее ярким проявлением увлечения сакральным среди марксистов. Луначарский и Горький – лидеры богостроительства – разделяли распространенное эмоциональное недовольство холодным рационализмом. Не отказываясь от атеизма и материализма, они развили опыт Йозефа Дицгена, немецкого рабочего-кожевенника и философа-самоучки, который