Когда портрет прибыл, я, взглянув на него, издала тяжкий вздох. Мне не понравились его черные брюки.

– Разве вы не знаете, что черный цвет обманчиво стройнит фигуру?

Сконфуженно улыбнувшись, я попросила послов доставить мне новый портрет молодого красавца, на котором он был бы одет в белое.

– Белый – очень честный цвет, – пояснила я, кокетливо обмахиваясь белым веером из страусовых перьев.

– Ваше желание – закон! – хором ответили фон Хельфенштейн и фон Бройнер, и гонец снова отправился в путь-дорогу.

Смею надеяться, что австрийские придворные художники хорошенько набили карманы в тот период бесконечных ухаживаний.

Долгие летние дни лениво сменяли друг друга. Однажды я прилегла в тени деревьев после изнурительной охоты и энергичных деревенских танцев после пира. Вдруг передо мной появились послы – преклонив колени, они передали мне любовное письмо от эрцгерцога Фердинанда, который по-прежнему, не жалея себя, позировал придворным художникам, дабы представить мне наконец свой портрет в белых штанах. Я лишь бегло просмотрела письмо, раздраженно скомкала его и бросила в траву.

– Я не могу выйти за него, – заявила я и снова легла на спину, надвинув на глаза свою широкополую соломенную шляпу. – У него же худший почерк из всех, что я видела!

Что же касается его старшего брата, эрцгерцога Карла, то рассказы об истинном размере его головы были необычайно противоречивыми, и я категорически отказывалась в таком серьезном вопросе доверять художникам. Разве не обжегся однажды мой отец, выбрав Анну Клевскую в жены лишь потому, что ему пришелся по нраву ее портрет? Да и сестра моя кончила плохо, влюбившись в портрет Филиппа, написанный Тицианом.

– Я поклялась, что не выйду за мужчину, которого никогда не видела вживую, – объявила я. – Ибо не могу верить лживым художникам.

Так что до тех пор, пока эрцгерцог Карл не нанесет мне визит лично, разговора о браке и быть не могло. Я велела послам оставить меня и не беспокоить более, ибо «мнение мое не изменить ни красивым словам, ни еще более красивым портретам. К кандидатуре эрцгерцога я охотно вернусь, но лишь тогда, когда он сам предстанет передо мной».

Многие уже пресытились моим высокомерием, так что мало кто верил, что я хоть когда-нибудь выберу себе мужа. Мои же придворные считали меня безумной капризницей. «Она ведет себя как крестьянин, которому пожаловали баронские владения. Взойдя на трон, она так возгордилась, что полагает, будто с ней никому не сравниться», – жаловались они. Но я лишь смеялась в ответ, слыша подобные замечания, и заявляла во всеуслышание, что скорее стану монахиней, чем чьей-то женой. Я демонстрировала перстень, что мне вручили на коронации, крича: «Смотрите, я ведь уже замужем – за своим государством!» Не раз я слышала тем безумным летом, как, тяжело вздыхая, Сесил жаловался: «Поклонники приезжают целыми толпами, да только и знают, что грызутся между собой. Скорей бы уж ее величество остановила свой выбор на ком-нибудь, и тогда все остальные наконец разъедутся по домам».

Гонцы везли мне уйму роскошных подарков от герцогов Савойи, Немура, Саксонии, Гольштейна, Богемии и Баварии, а послы с гордостью носили миниатюрные портреты своих повелителей на груди. Они становились в ряд и вытягивались передо мной по стойке «смирно», выставляя напоказ своих господ, думая, очевидно, что мне доставляет удовольствие разгуливать по этой импровизированной картинной галерее в дождливый день и выслушивать их ответы на интересующие меня вопросы. Один даже ударился в слезы, когда я назвала его господина женоподобным и сказала, что он мне не подходит, потому как «мне нужен величественный, сильный, красивый и отважный мужчина и я не желаю тратить свое драгоценное время на хорошеньких и изнеженных мальчиков». Как же я веселилась в душе, когда послы начинали часто моргать, ерзать и отводить взгляд, понимая, что я догадалась о противоестественных склонностях их повелителей.

Прибыл ко мне и шотландский граф Аррана, Джейми Гамильтон, привлекательный рыжеволосый протестантский претендент на шотландский трон. Его внесли в мои покои завернутым в ковер, словно Клеопатру во время ее первой, судьбоносной встречи с Юлием Цезарем. Когда ковер развернули передо мной, граф вскочил на ноги и сплясал зажигательную жигу под аккомпанемент волынщиков, которые приехали вместе с ним, переодевшись торговцами. Подол его килта вздымался в буйном танце, открывая моему взору его стройные, мускулистые и весьма волосатые ноги. Затем он весь вечер говорил мне нежные слова любви, признавался в пылких своих чувствах, хоть мне и сложно было понять, что он говорит, из-за необычного шотландского акцента. Его медоточивым речам не было конца и края, так что я снова и снова просила его станцевать. В конце концов он рухнул рядом со мной без сил, и я увидела, что на его серебряных туфлях проступила кровь, так что музыкантам пришлось забрать его в опочивальню, дабы перебинтовать его пострадавшие пальцы. И тем не менее Сесил одобрил эту партию, мудро заметив, что, если я выйду за этого человека, во вновь объединившихся Англии и Шотландии наконец воцарится мир и Франция, которая всеми правдами и неправдами пыталась добиться власти над этой дикой варварской державой с помощью ее католической королевы Марии Стюарт и ее матери-регентши Марии де Гиз, перестала бы использовать Шотландию в противостоянии с нами и выделять средства на новые набеги шотландских воителей на наши земли.

Мои английские поклонники также не давали мне покоя, желая удостоиться моего внимания и благосклонности. Старый добрый Арундел, заказавший себе новый великолепный гардероб, который намного лучше смотрелся бы на ком-то помоложе и попривлекательнее, пытался с помощью элегантных серебристых нарядов скрыть свою подагрическую хромоту и говорил всем и каждому, что полюбил меня за бесстрашие, с каким я прошла через все испытания, на которые меня обрекла моя безумная сестра. Милый, скромный, застенчивый Трусбери по-прежнему пытался добиться моего расположения и все так же запинался на каждом слове. А обходительный сэр Уильям Пикеринг хоть и понимал, что едва ли добьется желаемого, ибо слышал не раз, что я собираюсь остаться девицей до конца своих дней, все же продолжал ухаживать за мной – исключительно ради того, чтобы наслаждаться моей компанией и портить кровь Арунделу.

Посол Пруссии прислал мне еще несколько соколов, зная, как сильно я люблю охоту. Его птиц я часто брала с собою в лес – уж очень хорошо они были обучены. А еще он прислал чудную миниатюру, на которой был изображен герцог с соколом на запястье; портрет этот легко можно было вставить в брошь или кулон, а потому он слезно молил меня брать его с собой всякий раз, как я отправлюсь на охоту, чтобы мы были «духовно» соединены. По словам герцога, он молился, чтобы настал тот день, когда мы сможем поохотиться вместе как муж и жена.

Роберт рвал и метал от злости, я никогда еще не видела, чтобы кто-то так сильно терзался ревностью. Готова поклясться, что когда я касалась его, то чувствовала, как кровь закипает в его жилах, а жар, исходивший от его тела, опалял мне пальцы. Я уже забыла, как он улыбается, теперь он бросал на меня лишь сердитые взгляды, а его беспокойные темные глаза, словно угли, прожигали мою кожу. «Все, кто советует королеве выбрать себе в мужья чужестранца, – либо изменники, либо попросту желают зла ее величеству!» – рычал он, вскакивая из-за стола, и глаза его метали молнии в каждого, кто осмеливался ему возразить. А его ватага головорезов в ливреях, эти славные рыцари плаща и кинжала, частенько скрещивали мечи со свитами наших иностранных гостей. Он даже пытался подкупить моих чужестранных ухажеров на деньги, которые брал у лондонских ростовщиков под огромные проценты, убеждал их отступиться, бежать с поля боя, заверяя, что «знает королеву лучше всех, будучи знаком с нею с восьми лет, и что с тех самых пор она твердит лишь одно: “Я никогда не выйду замуж, останусь до конца своих дней девицей”».