– Разобрались в этой абракадабре? – Андерсон слегка выпячивает вперед подбородок, указывая на тетрадь.

– Пока еще нет. Но чувствую, что в ней ключ к чему-то очень важному. Возможно, как раз туда мы сейчас и направляемся за разгадкой. – Я издаю короткий смешок. – Боже! Что за чушь лезет в голову.

– Знаете, лично я прошел через все эти поиски и метания, когда мне было двадцать. Я тогда твердо верил во всю эту ерундистику, полагал, что все мы, люди, как-то связаны друг с другом, что на каждое инь есть свое ян.

– То есть, по-вашему, это ерунда? – спрашиваю я без тени обиды в голосе.

Нет, конечно, определенные взаимосвязи существуют, кто бы спорил. И все же если сейчас кто-то начнет при мне с умным видом рассуждать о том, что все в этом мире предопределено, то я точно убью его.

– Вера в предопределенность свыше помогает людям чувствовать себя безопаснее, что ли, – говорю я и тут же ловлю себя на мысли, что сама-то я дала себе клятву, расценив свое спасение тоже как знак, данный мне свыше. Пообещала, что стану другой, стану лучше, счастливее, наконец. – Вот попытайтесь объяснить мне, что стоит за нашим чудодейственным спасением. Какой смысл тут сокрыт? Лив даже пробовала однажды заговорить со мной о боге.

– Бог?! – заливисто смеется в ответ Андерсон, и я улавливаю в его смехе то, что осталось недосказанным. А кто это такой? – Думаю, я откажусь от участия в проекте Спилберга.

– Вы с ума сошли! Кто в здравом уме и при трезвой памяти отказывается от участия в проектах Спилберга?

– В свете всего того, что со мной случилось в последнее время, мои актерские упражнения кажутся мне сейчас откровенной глупостью. Напяливать на себя чужое обличье, произносить чужие слова…

– Что за идиотские мысли лезут вам в голову, – говорю я и переворачиваю следующую страницу в тетради.

– Ничего не идиотские! Расхотелось мне вдруг суетиться, мельтешить, толкаться и проталкивать себя куда-то. А хочется мне… Просто жить и дышать! Да! И гнать машину куда-то в Вирджинию. И чтобы рядом со мною сидела девушка, которая спасла мне жизнь.

– А я вот думала, что второй шанс дан нам для того, чтобы мы сами себя пихали куда-то вверх, к чему-то лучшему…

Слушаю свои слова и ловлю себя на мысли, что в эту самую минуту я похожа на мамашу, которая увещевает свое неразумное дитя.

– Подумайте сами! Зачем зарывать в землю собственный талант? Поворачиваться спиной к делу, которое у вас получается? Да, вас терзают сомнения, вы переживаете, что с чем-то можете не справиться. И пожалуйста, не нужно использовать в качестве отговорки меня. Или свое желание дышать полной грудью. Разве это сопоставимые величины?

– Я никогда не размышлял над тем, справлюсь ли я с новой ролью или не справлюсь. И сейчас совсем не это имел в виду. Просто актерская работа с некоторых пор кажется мне бессмысленной и ненужной.

Андерсон хватает из сахарницы пакетик с дешевым сахаром и начинает размахивать им туда-сюда. Прямо какой-то нервный тик у парня.

– А помните, что вы мне говорили в галерее, на презентации? Вы тогда сказали мне, что искусство не может быть бессмысленным. Что оно находит отклик в наших душах, резонирует там. И это самое важное в любом искусстве.

Андерсон смешно морщит нос, пытается вспомнить, что и когда он говорил.

– Послушайте! Мне легче все бросить и забыть.

– Да! Спустить в унитаз плоды своих десятилетних усилий! Это действительно и легче, и проще. Кто бы спорил!

Но прежде чем Андерсон успевает ответить мне, две брюнетки в дешевых джинсах и водолазках, купленных, скорее всего, в отделе детской одежды, подбегают с выпученными глазами к нашему столику и замирают от восторга. Еще бы! Ведь они видят живьем самого Андерсона Кэрролла.

Какое-то время я слушаю их милую болтовню, а потом, извинившись, поднимаюсь со своего места и направляюсь в туалетную комнату, держа под мышкой тетрадь отца. Обе поклонницы тут же пристраиваются в нашей кабинке. Уж они-то точно составят мне достойную замену и не дадут скучать Андерсону. Он ни за что на свете не откажется от предложения Спилберга, размышляю я, стоя под дверью в дамскую комнату. Даже несмотря на то, что сейчас ему действительно очень непросто. Слышу шум сливаемой воды за дверью. Беру в руки тетрадку и нахожу в ней тот набросок, который так впечатлил меня при первом просмотре альбома. Чье-то потрясенное лицо. Ребенок? И глаза… Они мне знакомы. Чьи они? Рори? Нет. И не мои тоже.

Дверь в уборную распахивается настежь, и оттуда выходит растрепанного вида мамаша с неопрятным конским хвостом на затылке, ведя за руку своего малыша. Тот крепко сжимает крохотные кулачки, и оба они уверенно продвигаются к своему столику.

Я долго смотрю им вслед, наблюдаю за тем, как мальчик карабкается на высокий стульчик, как потом разливает по столу стакан с апельсиновым соком. А мать, уже вся на нервах, понукает малыша побыстрее разделаться с яичницей, потому что им немедленно надо двигаться дальше.

– Вы заходите? – Какая-то женщина трогает меня за плечо, и я вздрагиваю от неожиданности.

– Что?

– Спрашиваю, вы идете в туалет? Потому что мне нужно срочно.

– Пожалуйста, пожалуйста! Проходите!

Я взмахиваю рукой, давая понять, что путь свободен, и женщина торопливо минует меня и тут же захлопывает за собой дверь.

Ребенок. Прежде всего нужно узнать, что именно я собиралась делать со своим ребенком. Вот вопрос, на который я должна получить ответ в первую очередь. Чувствую, как судорожно сжимаются мои внутренности и сразу же пропадает аппетит.

– Я буду в машине, – говорю я Андерсону на обратном пути и направляюсь прямиком на стоянку. – Когда закончите есть, найдете меня там.

Выхожу на улицу и окидываю взглядом окрестности, будто ответ на мой самый главный вопрос спрятан где-то здесь, на стоянке, за кузовами многочисленных грузовичков, пикапов, мини-фургонов и прочих транспортных средств, до отказа заполнивших всю площадку. Нет, думаю я, ответ на мой вопрос находится где-то в другом месте, не здесь. Но если я действительно хочу получить ответы хотя бы на некоторые свои вопросы, то мне нужно более пристально смотреть по сторонам, чтобы обнаружить их.

Радиоприемник в салоне автомобиля практически не ловит ни одну радиостанцию, разве что какие-то случайные местные станции удается поймать по дороге, но и они тут же глохнут, не успев начать вещание. Даже сейчас, на стоянке, когда машина не движется, слышимость нулевая. Несмотря на конец октября, погода стоит замечательная. Листопад в разгаре. Окрестности американской столицы усыпаны разноцветной листвой, от пурпурно-красной до всех оттенков золотисто-желтого. Настоящее пиршество красок. В воздухе пахнет дровами и мускатным орехом. Опускаю окно, солнечные лучи приятно щекочут кожу лица. Ах, думаю я с отчаянием. Ну почему? Почему я ничего не помню? А как здорово было бы вспомнить именно сейчас, каково это – радоваться ребенком погожему осеннему дню, готовиться к предстоящему Хеллоуину или собирать тыквы у мамы на огороде для осеннего праздника. Только когда теряешь память, понимаешь, насколько она важна. В сущности, память – это фундамент нашей жизни, наше все. Разумеется, брак тоже входит в это «все». Так же, как и все близкие люди, осознание самого себя как личности, да еще твои представления о жизни, планы на будущее. И вот я сижу в салоне взятой напрокат машины, еду к любовнице своего отца, в дом, который я даже не могу вспомнить во всех деталях, и с неожиданной остротой понимаю, что я могу вообще ничего не вспомнить. Никогда! И никогда мне не вспомнить свои детские игры, как мы гоняли когда-то в футбол во дворе, наслаждаясь последними теплыми денечками уходящей осени, как лакомились вкуснейшим десертом – замороженным в сахарной пудре виноградом. И никто не расскажет мне, хорошим ли я была полузащитником, играя на середине поля, и болел ли за меня на этих матчах отец, стоя за боковой линией. Вот уж и правда! Откуда тебе знать, какая ты есть, если ты не можешь вспомнить, откуда ты родом.