Китайцы догонят Запад во всех социальных навыках, которыми Запад так гордится. Может, через два, три или четыре поколения, но никуда не денешься. При этом больше китайцев учит английский – это часть китайской учебной программы по всей стране, – чем людей Запада, изучающих мандарин, самый распространенный язык на планете.

Я совершенно точно не поклонница все более яростной конкуренции в образовании, какая бытует при китайском подходе. Я лишь говорю, что нам следует подумать о том, как действовать иначе. Попробовать что-то пугающее – возможно, оно нас удивит. На мой взгляд, это что-то началось для меня, когда я отказалась от предубеждений о том, что допустимо в образовании моего ребенка. Китайский урок номер один: дети гораздо более живучи, чем я себе представляла.

Ежедневные трудности китайской учебы оказались не такими, как мы думали, но, что поразительно, мы их преодолели – и даже, можно сказать, процветаем. Я отбилась от отчаянных страхов, что школьная среда переломит Рэйни пополам, – и не сомневаюсь, что меня еще ждет много подобных тревог, – однако случилось нечто полностью противоположное. Рэйни осваивается в упорной работе, хорошо приспосабливается к неблагоприятным обстоятельствам и становится открытым и пытливым ребенком. У него есть лидерские качества, а я сама и его друзья смеемся его шуткам.

Этот дар он сохранит и в будущем.

Близился конец второго года Рэйни в садике, и мы с Робом ликовали от одних повадок нашего ребенка и уравновешивали другие. Так мы всегда приглядывали за ситуацией. «Так или иначе я считаю, что семейная культура сильнее школьной», – говорит Коринн Хуа, британка из Шанхая, чьи дети учились в китайской системе всю начальную школу. Бывший пекинский директор Кан Цзянь сказал мне: «На мой взгляд, влияние семьи на характер, нравственность и пристрастия ребенка составляет 60–70 %. У семьи мощные рычаги».

Недавно я применила эти рычаги, чтобы Рэйни не превратился в мальчика, который спрашивает разрешение на все подряд.

– Мам, можно я это раскрашу? – спросил Рэйни одним ленивым субботним утром. Мы только что соорудили пластилиновую модель лодки и запустили ее в ванне.

Рэйни явно пора было перевоспитать.

– Это твоя лодка. Не нужно спрашивать, – уверенно сказала я; сын пожал плечами.

В другой раз его учителя взяли в заложники его любимую игрушку – всем детям было велено принести любимца в школу. Рэйни попросил разрешения забрать домой своего велоцираптора, но ему отказали.

– Ты настаивал? – спросила я.

– Нет, – ответил он со скорбным видом. – Учитель Сун сказала «нет», и я оставил его в садике. – Такое бесцельное самодурство взбесило меня. Я влетела в класс на следующий же день, подошла к коробке с игрушками, откопала там велоцираптора Рэйни и вышла вон с пластиковой игрушкой моего сына под футболкой. (Бессмысленный жест, поскольку скрыть твердое животное с острыми когтями невозможно, однако попытка спрятать его дала мне почувствовать себя меньшей скандалисткой.)

По дороге домой Рэйни занервничал.

– Мам, а ты спросила разрешения у учителя? – поинтересовался он, вцепившись правой рукой в динозавра.

– Нет. Ты сам это знаешь, – дерзко ответила я.

– А учителя тебя видели?

– Вряд ли. Думаешь, у нас будут неприятности?

– Нет… но надо спрашивать, – сказал он.

– Не всегда, – ответила я, повышая голос. – Не всегда. Спрашивать надо не всегда.

– Нет, всегда.

– Нет, не всегда. Учителя тоже не все время знают, как лучше, Рэйни, ага? Но, кхм, ты про это помалкивай, ладно?

Рэйни глянул на меня и ухмыльнулся.

Примерно тогда же Рэйни начал развивать в себе лидерские качества. Выдержав изнурительные вступительные экзамены и собеседования, в том числе и то, какое потребовало от нас с Робом встать перед сорока родителями-соперниками (и директором с колокольчиком) и выдать двухминутную речь о родительском воспитании, пока наши дети сдавали математику в соседнем кабинете, мы выбрали китайскую начальную школу в одном квартале от нашего дома. Эта школа славилась своими занятиями по прикладному искусству, а чрезмерной учебной нагрузкой, напротив, знаменита не была.

Я наблюдала, как Рэйни осваивался в первом и втором классах с прирожденной уверенностью и социальными навыками, каким не научила бы ни одна методичка. К тому же он был «милым ребенком», и сверстники «выбрали» его старостой класса. На занятиях китайским он начал писать иероглифы по команде и быстро выучил сложение и вычитание двух-и трехзначных чисел. Вскоре детям начали давать умножение. После школы мы ходили на плавание, теннис и футбол; занятия вели американские, австралийские и нигерийские тренеры. Начали мы посещать и шанхайские музеи, читать дома английскую литературу (и приглашать китайских друзей на дни рождения, где пиньята оказывалась набита конфетами.)

Когда Рэйни было шесть, он настоял, чтобы его отвезли на день рождения, где он будет единственным ребенком, не говорящим по-французски. Мы подружились с именинником – и с его отцом-бельгийцем – в местной китайской футбольной лиге.

– Было здорово, – сказал Рэйни после праздника.

– Ты хоть что-то понял из того, о чем дети разговаривали?

– Нет… но в «Звездные войны» я с ними все равно поиграл, – ответил он, улыбаясь мыслям о световых мечах и джедаях.

Тем случаем я очень гордилась. Мой сын по собственной воле десантировался в среду, где у него не было средств общения, но все равно ухитрился получить удовольствие. Таких обнадеживающих случаев становилось все больше.

* * *

Второй год Рэйни в садике подходил к концу, и перед нашей традиционной летней поездкой в Штаты я повидалась с моими китайскими друзьями. Дарси пригласил меня стать свидетелем его дня страшного суда – дня гаокао, общенационального вступительного экзамена в колледж, который Дарси сдавал вместе с девятью миллионами абитуриентов по всему Китаю. Я встала ранним июньским утром и уселась рядом с тем местом, где Дарси предстояло экзаменоваться, в полном соответствии с освященной тысячелетиями традицией сункао – буквально «отправить на экзамен»: здесь родители и бабушки с дедушками отпускали своих отпрысков участвовать в забеге.

Приблизившись к шанхайской средней школе, где Дарси будут экзаменовать, я увидела общество наизготовку: полицейские машины блокировали отрезки улицы, у входа выставлены оранжево-белые заграждения, напирают толпы родителей и детей, у всех в руках – запасные карандаши, упаковки салфеток и бутылки с водой. Наружу выбрались местные лавочники – поглазеть на зрелище. На подъездах к этой улице замерли городские автобусы, отдавая дань великому дню.

Я шагнула в толпу, та перла вперед – волновавшееся море чернявых голов тех, кто заинтересован в исходе забега: родителей, бабушек, дедушек, учителей и абитуриентов. Абитуриенты выпутывались из толпы, подавшись плечами вперед, шагали за оранжевую баррикаду – ко входу в школу.