Джим идет в лавку, покупает макароны, все для соуса и салата и бутылку кьянти. Дома он предпринимает отчаянную, безнадежную попытку навести если не полную чистоту, то хотя бы какое-то подобие порядка.

Хана приходит около семи.

– Я так обрадовался, что ты позвонила, – говорит Джим, продолжая энергично помешивать в кастрюле.

– Да, мы давно не виделись.

Хана присела к кухонному столу, смотрит в пол и изъясняется редкими, короткими фразами. Очередной приступ застенчивости? Черные волосы всклокочены – не больше, но и не меньше, чем всегда.

– У меня… у меня вроде как земля из-под ног уходит. – Слова Джима удивляют и Хану, и его самого. – Эта поездка, она только обострила все, что я чувствовал раньше!

И тут Джима прорывает окончательно, он взахлеб рассказывает о Каире, и о Крите, и о Калифорнии. Он непрерывно перескакивает с одного на другое, Хане уже непонятно, о каком именно месте говорит сейчас Джим, но она слушает, не перебивая, – до того момента, когда в голосе его появляется совсем уж отчаянная мука. Тогда она встает и трогает его за руку – поступок настолько для нее необычный, что Джим лишается дара речи.

– Я понимаю, я все хорошо понимаю, – говорит Хана. – Но ты бы немного успокоился, ведь обед, похоже, почти готов. А в таком состоянии есть нельзя, это вредно.

– А так я помру с голода, – ворчит Джим, откидывая макароны на дуршлаг.

И неожиданно чувствует, что напряжение почти исчезло, что между ним и Ханой появилась какая-то новая близость. И очень приятная. Они садятся за стол, и Джим включает один из своих коллажей классической музыки.

Через несколько минут Хана вскидывает глаза:

– Что это такое?

– Я отобрал все медленные эпизоды из пяти поздних струнных квартетов Бетховена, а центральной частью поставил медленный эпизод из его же сонаты Hammerklavier[34]. Получилось очень торжественное…

– Подожди, подожди. Ты хочешь сказать, все эти части взяты из разных квартетов?

– Да, но они едины по стилю и…

– Что за жуткая мысль! – весело хохочет Хана. – Но зачем, для чего ты это сделал?

– Ну… – на секунду задумался Джим. – Я вдруг заметил, что ставлю эти квартеты исключительно ради медленных эпизодов, а остальное почти не слушаю. Настроение у меня всегда такое или еще что, не знаю. Эти части – подходящее звуковое сопровождение, а может, они усиливают настроение или даже преобразовывают его в нечто высшее.

– Ты шутишь, что ли, Джим! Да от одной этой мысли Бетховен бы в гробу перевернулся, – снова смеется Хана. – Ведь каждый квартет – единое, цельное переживание. А ты все обкарнал, оставил какие-то огрызки. Бросай эту ерунду, поставь лучше какой-нибудь из них целиком. Тот, который тебе больше нравится.

– Не так-то это просто. – Джим поднимается и идет к проигрывателю. – Странная тут одна вещь. Вот Салливан пишет в своей книге про Бетховена, что опус сто тридцать первый значительно превосходит все остальные – семь торжественных эпизодов и обширное вступление, и все такое прочее…

– А это что, очень для тебя важно?

– Что важно? То, что говорит Салливан? Ну, это как сказать… Я же большую часть своих идей нахватал из книг. А Салливан – один из лучших биографов в мире.

– И поэтому ты согласился с его мнением.

– Да. Во всяком случае – сперва. А позднее я сам себе признался, что больше люблю сто тридцать второй опус. Бетховен писал этот квартет, оправляясь после тяжелой болезни, и медленные эпизоды похожи на благодарственные молитвы.

– Ладно, давай послушаем вещь целиком.

Джим засовывает в проигрыватель диск сто тридцать второго опуса в исполнении «Ла Салле»[35], музыки хватает как раз до конца обеда.

– Ну как ты мог убрать эту часть? – удивляется Хана, слушая финал.

– Не знаю.

Потом Хана бродит по квартире и рассматривает все, что в ней находится. Долго и внимательно, чуть не упираясь в них носом, изучает окантованные апельсиновые этикетки.

– Очень красивые.

Она останавливается на пороге спальни и громко, весело хохочет:

– Какие карты! Это же просто роскошь! Где ты их раздобыл?

Джим с радостью объясняет. Хану восхищает придуманное братьями Томас решение задачи о раскраске карты в четыре цвета. Потом она замечает под потолком видеокамеры, наморщивает нос и брезгливо подергивает плечами. И снова в гостиную, где она перерывает весь книжный шкаф, том за томом, и они говорят о книгах и вообще обо всем.

Хана замечает на замызганном столе компьютер, а рядом с ним – груды распечаток.

– А вот и стихи, верно? Можно я почитаю?

– Нет-нет! – Джим бросается к столу и закрывает бумаги собой, как курица цыплят. – Ну, я хотел сказать, не сейчас. Они у меня все незаконченные, недоделанные, ну и поэтому…

Хана чуть хмурится, пожимает плечами. Потом они сидят на бамбуко-виниловой кушетке и говорят, говорят, а потом Хана встает и смущенно рассматривает пол.

– Мне пора. У меня завтра много работы.

Джим провожает ее к машине.

Возвратившись в квартиру, он оглядывается по сторонам и тяжело вздыхает. Все эти худосочные то ли стихи, то ли неизвестно что, валяющиеся на столе, заброшенные и покинутые… Он сравнивает свою манеру работать с тем, что видел когда-то в мастерской у Ханы, и готов сгореть со стыда – лежебока, безвольный лентяй, дилетант… Ждет, видите ли, когда на него снизойдет вдохновение. Чушь это все собачья. И вообще, последнее время он даже не вспоминает о поэзии, не любит о ней вспоминать. Он – боец сопротивления, настало время не слов, но дел, он пишет лишь изредка, по случайному наитию. Его жизнь обрела совершенно новый смысл.

Только Джим и сам не очень-то этому верит. Он прекрасно знает свою лень. А теперь вот Хана – ну как, скажите на милость, сможет он показать ей свои так называемые творения? Они же никуда не годятся. Джим не хочет демонстрировать перед Ханой свою бездарность. Он стыдится этой бездарности, сперва – неосознанно, а потом разбирается в своих чувствах, и тогда ему становится совсем тошно. Ведь все-таки стихи, они и есть его настоящая работа, так ведь?

48

Люси Макферсон никогда не может расслабиться, с каждым днем дел у нее только прибывает. Сегодня она проснулась в одиночестве. Деннис опять в Вашингтоне, Люси засмотрелась видео, легла позже обычного и – на тебе, пожалуйста, не услышала будильника. Она вылетает из дома без завтрака, едет в церковь, открывает свою канцелярию и приступает к обычной утренней серии телефонных звонков. Организационные дела идут как часы, но вот со сборами пожертвований все как-то проблематично. Потом Люси едет в «Отдыхай на здоровье», ненадолго, но ничего тут не поделаешь, времени совсем нет. Том выглядит хуже обычного, жалуется на простуду. Люси трещит без остановки, старается выложить все свои новости; он внимательно смотрит на нее и время от времени кивает.