Пришлось просто оттолкнуться и поехать, не анализируя, как я справлюсь, выключая чувства и панику, давая возможность телу и инстинктам руководить — делать все возможное для сохранения целостности. Это непередаваемый опыт! Ты не знаешь, как ты это делаешь, просто правильно поворачиваешь, наклоняешься и маневрируешь, будто кто-то другой взял бразды правления ради твоего блага. И я думаю, что существуют какие-то ангелы-хранители, которые заботятся о тебе. Я летела вниз с забившимся в уголок сердцем и одновременно с фонтанирующим восторгом — получается! Будто что-то переключается внутри с бесконечной болтовни разума и ложных подсказок (типа «это опасно!», «побереги себя, останься дома!») на инстинктивное делание, на сильную сторону личности, выявляются другие мои грани, те, что сидели тихо за ненадобностью и так могли просидеть до конца дней.

Мне хочется пожелать всем: не упускайте никаких шансов проработать застойные слабости, которые так мешают! Может быть, в вашем случае это будут не лыжи и горы, а публичное выступление или возможность попробовать себя в чем-то новом, что кажется непривычным. Награда стоит того, чтобы за нее побороться!

А еще я поняла: когда тебе кажется, что ты в тупике, на самом деле это идеальная ситуация, поскольку тебе придется действовать, и тут уж не отвертишься. Только вперед, к лучшей версии себя, к победному концу! Так мы нарабатываем силу, меняемся. И меняется наш мир.

Первый день весны как первый поцелуй, теплый луч по коже, рождение новой жизни, пробуждение от долгого сна. Он был по-настоящему весенним, хоть и снежным. Весна стучала в венах, попадала в легкие с прогретым влажным воздухом, наделяла даром любить, желать и светиться для всего мира.

Маша месила сапожками водянистую снежную массу, таящую в глубине молодые ручьи, готовые питать разбуженную землю. Ей хотелось промочить ноги, позволить ветру растрепать волосы, а солнцу насеять на носу немного веснушек — так она сильнее чувствовала себя частью этого мира, сливалась с весной всем своим существом. Второй месяц беременности не доставлял ей никаких хлопот — напротив, казалось, что ее организм вырабатывал еще больше всех тех гормонов, благодаря которым человек пребывает в блаженном состоянии. Глеб обязательно отругал бы ее сейчас за мокрые ноги, но он был уже на работе и не знал, что Маша устроила себе долгую прогулку, — ей не хотелось транспорта и толпы в этот день, когда весна так неминуемо настала.

Добравшись до работы, она быстро поднялась в свой кабинет с желанием скорее приняться за дела, пока есть азарт, душевный подъем, — Маша очень любила работать в этом состоянии: как правило, тогда все выходило легче, лучше и впоследствии оценивалось окружающими по достоинству.

Распахнув дверь своего кабинета и уже желая скорее переобуться, Маша оторопела, застыла в проходе. Она решала в эту минуту, не лучше ли ей выйти и закрыть за собой дверь или все же необходимо остаться? Перед ней в ее кресле сидела ее мама. Осунувшееся лицо, морщины, характерные для тех лиц, которые склонны часто хмуриться и недовольно кривиться, осуждающее выражение глаз — вечно осуждающее, еще даже раньше, чем что-либо начинает происходить, хорошее или плохое. Седые корни волос предательски заявляют об увядании, выдавая лживость остальной ярко-рыжей шевелюры. Неопрятный общий вид, слишком яркие цвета в одежде.

Словно не было тех успехов, которых ей удалось достичь в последний период своей жизни, той осознанности и наработанной уверенности в себе, того ощущения самой себя, той себя, которая ей нравилась (женщины, которая не выбирает больше роль жертвы, которая легко ловит свою удачу и моделирует гармоничную жизнь), Маша, никак не подготовленная к этой встрече, на миг стала вдруг виноватой забитой девочкой, жертвой, уже готовой понести наказание. Она уже давно не видела мать, не общалась с ней, никак от нее не зависела, но все равно, стоило той вдруг появиться в ее жизни, и Маша почувствовала, что напряжение, всегда доминирующее в присутствии матери, никуда не делось, недоверие и отчужденность по-прежнему стояли между ними, делая невыносимым пространство.

Через одно долгое мгновение, глядя на мать и понимая, что то чувство, которое она испытывает к матери, не что иное, как жалость, Маша снова вернулась в свое новое мироощущение, где она находилась под надежной защитой осознанных выборов. Конечно, безобидная жалость, потому что мама страдает, ибо всю жизнь не была счастлива, пребывая в том злобном состоянии, в котором провела большую ее часть. Она саморазрушалась день за днем, и то, как она теперь выглядит, тому подтверждение, ведь наш внешний вид наглядно демонстрирует внутренний мир, только умей замечать и считывать, находить причины и следствия, угадывать взаимосвязи между духовной жизнью и всем материальным, что окружает личность, включая ее тело, манеры, одежду, жилье, друзей…

— Мама, здравствуй. — Маша подошла и чмокнула мать в щеку. — Как ты меня нашла?

— Я приехала за кое-какими документами в село. Бабушка рассказала мне, как тебя найти. А дозвониться утром она тебе не могла, ну я и поехала сразу сюда, сделала тебе сюрприз, — сказала она с самодовольной интонацией, явно ожидая признательности.

Ну конечно, Маша снова забыла утром отключить беззвучный режим.

— Ну, я рада тебя видеть, — сказала Маша, и отчасти это была правда: у нее уже очень давно было такое чувство, и оно все больше беспокоило ее и оставляло некую незавершенность, будто это неправильно — накопительство обид, негармонично разорванные связи, тем более с родными и, что еще важнее, с матерью.

Но Маша часто заталкивала это беспокоящее ее чувство вглубь сознания, не находя никакого выхода, не зная, как распутать этот узел. Поймет ли мать? На одном ли языке с ней можно общаться? Маша сильно сомневалась в этом, наученная многолетним опытом тесного контакта. И вдруг она поняла: это еще одно огромное ее желание, нигде не записанное, никак не обозначенное, открыто не заявленное, но живущее таким жгучим огнем в ее подсознании, что оно не могло остаться без внимания этой волшебной жизни, так чутко откликающейся на все без исключения наши проявления, мысли. Этого Маша хотела: увидеть мать и перестать быть с ней врагами! Тем самым поставить точку и в своих страхах, и в нечистых отношениях. Она никому ни разу не говорила о том, что хотела бы помириться с мамой, — даже Глебу. Про обиды, недоразумения, ужасную несправедливость — множество раз, смакуя свою боль и непонимание. Но только кому от этого лучше? Разве обиды не подтачивают ее же саму, как черви? Разве не ей это нужно в первую очередь — очиститься, стать наконец выше, подняться над этой разрушительной глупостью?

Сейчас, видя перед собой эту женщину, такую странно чужую и все же родную, ту, что мучилась ради ее, Маши, появления на свет, хоть и не сумевшую стать ей по-настоящему матерью, Маша вдруг с ясностью поняла все это и много чего еще. Волна жалости помогла побороть другие чувства, страх и боль. В конце концов, она уже кое-чему научилась — выбирать более важное, выбирать себя, свое благополучие, отчасти владеть эмоциями и делать правильный выбор.

— Я тоже рада тебя видеть, — ответила мать, неуверенно улыбнувшись. — Бабушка рассказала, что ты теперь директор! Я не поверила, решила убедиться в этом сама. Твои подчиненные подтвердили, что это так. «Мария Васильевна скоро будет, — говорят, — подождите в кабинете». Вот я и жду. Ты такая взрослая! И разодетая вся. Хорошо зарабатываешь?