Он похлопывает ее по шее сильнее, чем похлопала бы я, но Гиппи, кажется, не возражает.

— Что скажешь о ней, Рути? — спрашивает Папа.

— Она прекрасна.

— Погладишь ее?

— Ей нравится, когда ее ласкают, — говорит мистер Дигэн. — О Боже, очень нравится!

— А она спокойная? — спрашивает его Мама.

— Очень спокойная, мэм. — У мистера Дигэна широкая белозубая улыбка. Инстинкт лошадника говорит ему, что на Маму сложнее произвести впечатление, чем на Папу, поэтому он щелкает пальцами, словно его осенила идея. — Я покажу вам, какая она спокойная, — он приседает и забирается под лошадь так, что помещается целиком между ее четырьмя ногами, и сидит на корточках с таким видом, будто он в гостиной. — Если пойдет дождь, вы всегда сможете укрыться здесь, — поясняет он. — Она не будет возражать. — Он протягивает мне руку. — Хочешь выпить здесь чашку чая? Я позвоню в обслуживание номеров.

Он дважды дергает лошадь за хвост. Гиппи ничуточки не возражает. Даже не двигается.

К восьми годам я уже боялась коров, быков и вообще зверей, уже решила, что мир природы — ошибочный термин, но в тот момент поняла, что передо мной лучшая лошадь, какая только может быть на свете. Гиппи, Чудо-Лошадь. Я беру мистера Дигэна за руку и вхожу под Гиппи. То же самое делает Эней.

— У нее будут малыши? — спрашивает Эней.

— Жеребята, так их называют, — поправляю я его.

— У нее будут жеребята?

— Бог даст, — говорит мистер Дигэн. — Бог даст.

И я понимаю, что сегодняшний день останется у меня в памяти. Понимаю еще до того, как мы с Энеем начинаем смеяться там, под лошадью, и не можем остановиться, и Гиппи не возражает. Она не двигается, и наш смех становится сильнее, захватывает и Маму, а она передает его Папе в форме улыбки, которую высвобождает теперь, потому что Вергилий замечательный, потому что она вообще не знает, как он раздобыл лошадь к нашему дню рождения.

Не имело значения, что на Гиппи на самом деле никогда не садились верхом, что она просто стояла в поле, паслась и хотела быть обласканной и избалованной, — когда мы приходили домой из школы, я ласкала ее, потому что прочитала книгу «Черный красавец»[613] и хотела бы быть упомянута добрым словом, если бы Гиппи написала автобиографию[614]. Никакого значения не имело и то, что вскоре Эней потерял интерес к лошади, когда она не пошла с ним, и он отправился с Геком охотиться у реки, — не знаю, на кого там охотятся мальчики. И то, что через несколько месяцев приехал ветеринар Томми, осмотрел Гиппи и объявил, что ей лет сто от роду, что она глуха как пень, и сил ей хватает только на то, чтобы просто стоять. Еще Томми сказал, что лошадники воспользовались мягкосердечностью моего отца, что цена этой кобылы в двадцать раз меньше того, что Папа заплатил, да еще деньгами, которых у него не было.

Однако сейчас все это не имеет никакого значения, ведь у нас на этих страницах сияет солнце нашего с Энеем дня рождения, мы заливаемся смехом под мифологическим конем, и в моем сердце остается отметка, говорящая, что там я была счастлива.

Существует сцена, которую я люблю, — брат и сестра встречаются через много лет. Встречаются в кафе, как и договорились, во второй половине дня. Свет умирает, снаружи город мягко шумит во время затишья перед часом пик. Кафе заурядное и малолюдное. Она приходит первой, садится в дальнем конце лицом к двери, нервничает. На ней доверху застегнутый плащ. Официант — пожилой мужчина. Он оставляет ее в покое. Брат приходит с опозданием, и вид у него — но не слова, — виноватый. Он целует ее в щеку. Они сидят, и официант приносит чай, которого они не хотят. Два чайника: крепкий чай для него и слабый для нее. Так много времени прошло с той поры, когда они произносили имена друг друга, и в том, как они произносят их теперь, чувствуется, что им не по себе от встречи, как, по моим представлениям, может быть в Судный день. Сначала виден полный спектр человеческой неловкости. Но дело вот в чем: почти сразу же возвращаются их прежние личности. Ни годы, ни перемены — ничто не имеет значения. Нужно всего лишь несколько слов. Сестра и брат узнают себя друг в друге, и даже в молчании дружеские отношения приносят огромное утешение, потому что, вопреки времени и различиям, остается тот поток глубокой реки, та особая возможность общения, какое существует только между людьми, соединенными словом «семья». И поэтому то, что теперь плещет между ними пришедшей с моря волной, та пенная белизна, то, что придает им сил, и совсем нежданное, — вот это все и есть любовь.

Не могу вспомнить, из какой это книги. Но теперь оно в этой.

Конечно, сочинительство — своего рода болезнь. Ну, люди им и не занимаются. Искусство по существу невозможно. Эдна О’Брайен[615] рассказала, как была удивлена тем, что Ван Гог отрезал одно ухо. Роберт Лоуэлл рассказал, что чувствовал внезапный огонь, озарение, прилив нервной энергии в те минуты, когда появлялось стихотворение. У меня-то не было никакого внезапного огня, и я не думаю, что подобное так уж хорошо для здоровья. Чтобы не дать себе взлететь в воздух, Тед Хьюз должен был многократно повторять «Под моими ногами земля, часть поверхности земли». Дело в том, что сочинительство — такая болезнь, какая лечится только сочинительством. Это и есть невозможное.

Однажды начав по-настоящему, мой отец так и не остановился. Он всегда сочинял. Теперь я понимаю. У него не было ни отдыха, ни пауз. Не было такого, чтобы он сочинял только тогда, когда тарелки были вечером вымыты и убраны, и сам он садился к столу в яркий круг света от лампы. Не было такого, чтобы он сочинял только тогда, когда в руке у него был карандаш. А было так: как только в какой-нибудь части его мозга появлялись ритмы и звуки, как только какая-нибудь часть его ума начинала видеть вещи в их повседневной не-очень-то-красоте, витающей над нашими землями и рекой, так сразу та часть нажимала кнопку «Включено» и застревала на ней. Есть две вещи, как говорит Томми Девлин, являющиеся приметой гения: одна — безостановочное гудение в мозгу, другая — способность видеть следующее действие там, где нет вообще никакого следующего действия. Так он говорил о Джеймси О’Конноре, который в те дни играл в hurling за Клэр, но понятие безостановочности относится и к сочинительству. В безостановочности скрыта способность видеть, а еще есть преобразование. Вещи видны не такими, какие они на самом деле. Не то чтобы всегда лучше или ярче. Это не как у Брайди Клохесси, чье зрение стало туманным из-за Weight Watchers, и он принимал Деклана Донахью за Архангела Михаила, и не как у Шейлы Шэнли, которой взбрело в голову после того, как ее муж умер, проснуться однажды утром и выкрасить все Прокисшим Молоком: стены, окна, лестницу. Выбросить все, что у нее было, если оно не было белого цвета или белого с желтоватым, сероватым либо кремовым оттенком, и это действие было шоу сияния с участием лишь одной женщины. Иногда все становится темнее и хуже, и вам причиняют необъяснимые мучения сложные и нескончаемые жалобы чаек, когда они пролетают над Каппой с безумными криками, словно отправленные в изгнание.