Благодарение Господу, Братья и Сестры, ничего подобного Вергилий не делал. А сделал он то, что так и остался стоять возле реки.

Именно там Папа обрел ритм.

Сначала не было слов. Сначала было некое отбивание такта и рокот, который был то ли в крови, то ли в реке, и Папа обнаружил его теперь где-то в своем внутреннем ухе. Это биение было чем-то вроде праязыка, и сначала Папа даже не осознавал, что рокочет. Произошло высвобождение. Наполнение излилось в звуке. Сказать, что Папа рокотал, — не совсем точно. Ведь можно было бы предположить, что звучит мелодия или напев, но ни того, ни другого не было, только монотонное бубнение. Папа ходил туда-сюда вдоль берега реки — так Лозоискатель Майкл Моран ходит и бродит вокруг источника, склонив голову, что твой святой, плечи неподвижны, шея опасно согнута, как у Симона Киринеянина, который нес Крест, тонкие волосы на шее торчком, а все внимание обращено к невидимому Другому Месту.

Вергилий ходил в том ритме, какой задала река. Вперед и назад. Назад и вперед. Теперь его губы были плотно сжаты; лоб, как белая плита; глаза, полные слез и вроде как невидящие. Но теперь он постукивал. Тремя пальцами правой руки по бедру, да-думда думда дум дум-да. Земля размягчалась и раскисала под весом еще-не-стихотворения, следы подошв на ней были отпечатаны и перепечатаны поверх прежних, ботинки выдавливали землю валиками, похожими на маленькие темные речные волны, а Папа тяжело ступал, рокотал и наконец услышал, как рокот превратился в первую строку.

У него что-то получилось.

Разве не замечательно? Было ли похоже на момент, когда леска натягивается в речном потоке, и тогда та часть, какая была провисшей, общается с поверхностью воды под совершенным и прекрасным углом? Была ли электрическая вспышка чувства, бах! — вздрагивание глаз от неожиданности, напряжение мышц, поворот туловища к реке? Сгустились ли срочность, неудовлетворенность и восторг воедино, воскликнул ли его дух? Подумал ли Папа: «Да, вот, у меня есть строка!»

И разве это все не поразительно?

Ну, в то время я пробыла на нашей планете один час и двадцать минут и, главным образом, была занята выяснением того, как это так вышло, что меня было две. Но в книге без обложки «Опытный рыболов»[592] (Книга 900, Чатто и Виндус, Лондон), которая пахнет не столько рыбой, сколько конечно же страстным желанием, Исаак Уолтон говорит, что ловля рыбы похожа на поэзию, и потому я так представляю это. У Папы была поэзия.

Я прочитала десятки интервью и рассказов, которые в основном сводятся к тому, Как Поэты Делают Это, и правда в том, что все они чокнутые, и все они разные. Есть Джерард Мэнли Хопкинс в своей черной одежде Иезуитов, ложащийся лицом вниз на землю, чтобы посмотреть на отдельный колокольчик; Роберт Фрост, который никогда не использовал письменный стол, а однажды, когда ему приспичило записать только что пришедшее на ум стихотворение, он написал его на подошве своего ботинка; Т. С. Элиот в своем костюме Я-не-Поэт со своими незыбленными разумными доступными-для-поэзии тремя часами в день; Тед Хьюз, скорчившийся в своей крошечной каморке наверху лестницы, где нет ни окна, ни вида и запаха земли или животного и где лишь грохот дождя по крыше пригибает Теда к странице; Пабло Неруда, который торжественно провозгласил, что поэзия должна всегда быть написана собственноручно, и затем добавил собственную капельку безумия, уточнив: зелеными чернилами. Поэты — особенный народ. Большинство из них это понимает. Филип Ларкин[593], писавший из Белфаста[594] «Самой Дорогой Обитательнице Норы, Моему Дорогому Кролику»[595], рассказал, как он купил на шиллинг омелы и шел с ней домой, ощущая радость и чувствуя преобразованным Скруджем, — так вот, Филип Ларкин заметил, что жители Белфаста в застегнутых до подбородка темных пальто все как один уставились на него, Несущего Цветущее Растение, будто ожидали, что в любой миг он может эротически взорваться.

Поэты образуют сообщество особых людей. Но все они обычно согласны, что стихотворение — вещь, зависящая от непредвиденных обстоятельств. Оно почти никогда не получается чистым и целым за один раз. У Вергилия был всего лишь кусочек, одна строка, и больше ничего. Но он не дал бы ей уйти, и поскольку поэзия, в основном, там, где зрение встречает звук, он громко произнес эту строку. Он произнес ее вслух и повел тяжелой поступью вдоль берега реки, и как только закончил проговаривать, произнес ее еще раз и нашел, что в повторении есть некое успокоение. В монотонной последовательности ритма был тот универсальный комфорт, который младенцы знают, а взрослые забыли. Папа дразнил строку, ждущую продолжения. Но оно не пришло, и он опять повторил первую строку. Он не сдавался. Ощущение было столь новым — к тому же появилась уверенность, что это нечто особенное, — что Папа постарался удержать его и по-прежнему ходил взад и вперед по топкой полосе вдоль реки, где его и отыскал Отец Типп, приехавший договориться о дате крещений.

* * *

Отец Типп был рад видеть, что мой отец молится. Он слышал его бормотание на ветру, видел, как Папа ходит, низко склонив голову, и утешался, что хотя Вергилий Суейн не был завсегдатаем своего церковного братства, но теперь возвратился к Богу. Это могло помочь решить задачу, которая беспокоила Отца Типпа в нашей кухне, а именно, как ему успеть спасти души Энея и мою до своего ежегодного отпуска — Отец Типп проводил его у себя дома, в Типперери.

Не зная полей, Отец Типп пропустил тропинку, пересек поле Райана, а не Мака, и потому с трудом прокладывал себе путь через унавоженную грязь и бульканье, размахивая руками, чтобы мой отец мог заметить Отца Типпа и сократить его путешествие. Но Вергилий не видел ничего, так поглощен он был своими молитвами, и Отцу Типпу пришлось продолжить путь в опрятных черных «Clarks»[596] седьмого размера, получивших немного собственного коричневого крещения. Тепло его тела, разгоряченного от приложенных усилий, привлекало мошек.

— Эй, привет!

Отец Типп еще раз взмахнул руками, как утопающий, и звонко шлепнул себя по лбу, но было слишком поздно. Мошкара сделала свой первый тройной укус на его жарком лбу.

— Вергилий! Здравствуй!

Но мой Папа все еще не видел и не слышал его. К тому времени, когда Отец Типп пересек обвисшую ржавую проволоку на кое-как установленных столбах — эту конструкцию Райаны считали ограждением, — зацепившись внутренней стороной штанины, он уже мог услышать молитву Вергилия и подумать, что он видел нечто пятидесятническое[597].