Через несколько минут все жители округа были в пути. Мойра Мак, у которой было несколько степеней доктора философии, как неудачно придумал ее муж Джимми, по Выдаче Младенцев, появилась прежде, чем Мама закричала во второй раз. К тому времени, когда приехала Медсестра Доулинг, в кухне уже было полное собрание женщин, а их мужчины расселись снаружи на подоконниках, перемазав штаны пятнами известки, курили, смотрели на бегущую реку и размышляли, не начинается ли новый дождь.

Роды продлились вечность. Поездку в Лимерик обсудили и отвергли. Но мы еще не вышли на сцену. Чайки полетели вверх по реке, облака пошли за ними следом. Слово Осложнения просочилось наружу шепотом. Мужчины по очереди ходили за угол, чтобы справить малую нужду на торцевую стену. Папа вышел, протопал через сад, вышел за ворота и стоял там один, глядя на реку и беседуя с Авраамом, или с Преподобным, или с Вообще Незримым, затем повернулся на каблуках и, не сказав ни слова, затопал назад.

Приехал Молодой Отец Типп, припарковал свою «Тойоту Старлет» так, как паркуются священники, на самом краю. Отец Типп нес молитвенник, держа его внизу и немного позади так, как Клинт Иствуд носил свой пистолет, будто вот-вот возьмет да и выхватит его, если будет нужно. Отец Типп принимал поклоны, называл имена, какие знал — Джимми, Джон, Мартин, Майкл, Мик, Шон, Пэдди — на фоне бормотания хором «Отец» — и затем остался снаружи среди мужчин.

— Уже кто-то появился?

— Нет, Отец.

— Пока ничего, Отец.

— Нет. Так и есть.

— Может, еще недолго, Отец.

— Я понимаю.

В конечном счете, чтобы освободить Отца Типпа от ощущения себя запасным игроком, как говорит Эйдан Ноулз, Джимми Мак спросил:

— Возможно, вы помолитесь, Отец?

И вот они начали, будто включили своего рода человеческий мотор.

Там, где были мы с Энеем, мы слышали звуки, похожие на рокотание волн. Волна за волной. Что обманом заставило нас думать, что это, наверное, шумит море.

Мама закричала. Бабушка высказывалась о Министре разными не очень-то литературными словами. Комната нагрелась от пристального внимания соседских женщин, каждая из которых рискнула бы только искоса взглянуть на Маму, все они казались сидящими последовательницами суфизма[579] в стиле графства Клэр. Их руки были сложены на коленях, глаза зафиксированы на дальней точке сюжета, медленно обретающего очертания. В дымоходе пел ветер, начался настоящий дождь, и наконец, между молитвами и проклятиями, выплыл Эней Суейн и с некоторым удивлением попал не в соленую Атлантику, а в гигантские руки Медсестры Доулинг, смазанные маслом Johnson’s baby.

Мы были известными персонами в Фахе, во-первых, из-за нашего рождения, ведь нас немедленно классифицировали как хрупких и преждевременных. И, во-вторых, как раз когда одеяла и полотенца были приведены в порядок, Маму положили на диван, а мужчин позвали пить чай, мы приобрели известность потому, что стали неожиданными близнецами. Короче говоря, мы наслаждались известностью, предназначенной для двухголовых.

— Двойня?

Мы не были одинаковыми, но сходство — это то, чего ожидают от близнецов, а ожидания должны сами себя осуществлять.

Она очень похожа на него, не так ли?

Как две капли воды.

Как половинки одного плевка.[580]

Что, Дорогой Читатель, просто отвратительно. Когда я об этом cпросила миссис Куинти, она дала более вежливую интерпретацию, сказав, что, по ее мнению, это не spitting, а splitting, и что это выражение появилось из-за того, что при расщеплении дерева получаются идеально соответствующие один другому куски, а еще так же хорошо соединяются передняя и задняя части скрипки. Но Винсент Каннингем говорит, что это именно плевок и картинка. Ну, человек буквально является и жидкостью и изображением другого человека, что для мозга Инженера, по-видимому, имеет прекрасный смысл и вовсе не отвратительно.

Так или иначе, мы вступили в жизнь необыкновенными. Люди заглядывали нам в лица и таращились на нас.

— А вы можете их различить?

Это нечто особенное — быть невиновным в собственной изумительности, просто обладать ею, как другие обладают красотой, и купаться в осознании того, что это благословение. Для меня, конечно, все это не продлилось долго, но было ведь и другое время, и в хорошие дни мне нравится думать, что некоторое сияние того времени вошло в меня, и не имеет значения, что именно произошло впоследствии, не имеет значения, что в зеркале я вижу бледное худое лицо, не имеет значения, какие у меня теперь глаза, не имеет значения, что у меня истощение и печаль. Где-то внутри осталось первоначальное ощущение, и иногда все же бывает время, когда то, что я чувствую, изумительно.

Когда папа взял нас на руки, то не мог говорить. Его глаза сияли. Я знаю, что сказала именно так. Читатель, будь снисходителен. У меня нет лучшего выражения. Было похоже, что в Папе избыток сияния. Папа наполнялся им. Наполнялся до краев. Поднимал нас на руки, и ему приходилось запрокидывать голову, чтобы удерживать капающие слезы.

Если вы родились в великой волне любви, то понимаете это. Хотя ваш возраст — всего лишь несколько минут, вы это уже понимаете. И когда вы достигли возраста нескольких дней или недель и можете только получать, вы понимаете — то, что вы получаете, и есть любовь. Мы с Энеем понимали. Мы понимали это, когда нас катали в детской коляске с большими колесами по улице Фахи; когда лица Мамы и Папы — солнце и луна, — появлялись и проходили над нами; когда мы лежали на одеяле в кухне и нашли гигантский палец, вложенный в наши крошечные ручки, и было так прекрасно просто крепко держаться за палец, что мы не могли не улыбаться. Мы понимали это, когда, одетые в джемперы ручной вязки, лежали на одеяле во мху, а Мама и Папа ходили по торфу рядом с нами, сощипывали узколистную пушицу и щекотали наши носы; когда куковала кукушка, и Мама куковала в ответ; когда Мама играла с нами, изображая бабочек под нашими подбородками. Так мы поняли и усвоили странную и прекрасную правду, состоящую в том, что если вас обожают, вы становитесь достойными обожания.

Винсент Каннингем поднимается по лестнице, громко топоча, как умеет только он. У него Неделя Подготовки К Экзаменам, но на этой неделе именно этим Винсент и не занимается.

— Что новенького? — спрашивает он.

— Ну, я все еще здесь. Все еще в постели. Все еще точно та же самая. Значит, ничего новенького.

Оказывается, инженеры не понимают иронии.

— У тебя красивые волосы, — говорит он, опуская руки между колен и потирая ладони одну о другую, как бы выражая этим движением радость и приятное удивление. — Твоя мама говорит, что ты не позавтракала.