Почти двадцать лет спустя Отец Типп, все еще сосланный к нам, сидит здесь, в комнате на чердаке, около моей кровати, и рассказывает о нашем с Энеем крещении. А чтобы я не боялась, что наше крещение было нестандартным с религиозной точки зрения, Отец Типп добавил, что начал обряд не раньше, чем в нашей кухне собралась куча свидетелей, тесно прижатых друг к другу и довольно сильно вспотевших. Все сгрудились около нас, все хотели видеть. Казалось, наше повествование уже рассказывают, и оно трогает сердца жителей Фахи, заставляя думать «Эти двое будут нуждаться в помощи», потому что уже тогда нужно было расстегивать пуговицы рубашечек, рыться в сумочках, кошельках и карманах пальто в общем шквале суматохи, а когда речную воду зачерпнули из ведра, то на кухонном полу, на том месте, где нас будут пеленать, начали появляться разные Чудесные медальоны[601], Розарии[602], Памятные карточки, коричневые, синие и зеленые Скапулярии[603] различной степени древности (и запаха тела), две карточки с Падре Пио[604], две карточки с Иоанном Павлом II[605], одна карточка с Маленьким Цветком, Святая Тереза из Лизье — Покровительница Миссий[606], несколько (потому что мы были Бюро находок) Святых Антониев[607], одна Святая Тереза Авильская — Покровительница Страдающих Головной болью[608], и из сумочки Маргарет Кроу появляется некая сложенная карточка похожего на Лионеля Месси[609] Святого Франциска Ассизского[610]. Все они — сильно потрепанные и бывшие в употреблении — в наши первые моменты в этом мире падали вокруг Энея и меня, будто священный человеческий дождь.

Мой отец использовал тетрадки Эшлинг. И писал карандашом. Папа часто наклонял голову набок, как Роберт Лоуэлл[611] (и Маргарет Хеннесси, у которой был такой вид, будто она только что была возвращена в Фаху инопланетянами после похищения), будто одним ухом тянулся к звуку, который еще не появился в мире сем. Папа рокотал. А еще отбивал ритм. Я боялась заснуть. Я лежала у него на коленях, крохотная, как сонет, и столь же сложная.

Он сидел и рокотал. Потом внезапно наклонялся, и я терялась в его глубоком грубом джемпере, пропахшем полями и рекой, и слышала где-то вверху тихий звук карандаша, трущегося по бумаге.

Папа откидывался назад, бормоча то, что написал. Мы покачивались.

У Энея не было ревности. Думаю, сначала он не знал, что был близнецом. У мальчиков все по-другому. Мальчики рождаются как хозяева вселенной, пока более крупный хозяин не сбивает их с ног. Я плакала; Эней спал. Меня брали на руки и уносили оттуда, где в комнате Мамы и Папы стояли наши детские кроватки, затем меня поднимали по лестнице с крутыми ступеньками, которую, как РЛС был бы рад узнать, называли Капитанским Трапом, и выносили на маленькую площадку, а потом в холодное пространство, которое До Переделки Дома было чердаком, а позже стало комнатами Энея и моей. Здесь, наверху, где разливалось море света и лежали стопки книг, стояли сосновый стол и стул моего отца. Здесь, возле стержневого нагревателя, Папа написал первые стихи, держа меня на коленях. А утром я просыпалась опять в своей кроватке и чувствовала себя, ну, в общем, спокойной. Моему брату было все равно. Через некоторое время он обнаружил, что я не могла спать, если не была у кого-нибудь на руках, но когда просыпался ночью — а такое случалось весьма редко, — и видел мою пустую кроватку, то оставался невозмутимым. Возможно, он не был так уж сильно привязан ко мне. Возможно, у него было прекрасно развитое и бесстрашное ощущение будущего мира или непоколебимая уверенность первенца, ведь он первым приземлился в пухлые руки Медсестры Доулинг и, видимо, получил послание, что все будет в порядке. Единственная трещинка, единственный намек на нарушение того порядка были известны только мне одной, а именно то, что во сне рука Энея всегда перемещалась к его рукаву или этикетке на его подушке, чтобы мой братик мог держаться за что-то и никогда не дрейфовать по ветру или течению.

Каждая семья живет и действует своим собственным способом, по правилам, переосмысляемым ежедневно. Странность каждого из нас так или иначе получает пристанище, чтобы могла существовать такая вещь, как семья, и все мы могли некоторое время жить как минимум в том же самом доме. Нормальность — это то, что вы знаете. В нашей семье обычным было то, что у моего отца не было дохода; что он рокотал над потолком; ходил в церковь только тогда, когда не было Мессы; усердно, чтобы не сказать набожно, ловил рыбу; носил книгу, постоянно торчащую у него из кармана, из-за чего все его карманы всегда были разорваны на краях; или пел для себя очень тихо и фальшиво то, что, как я не знала тогда, было Псалмами. Не казалось странным, что ему нравился джем с сосисками. Это было не более странным, чем Бабушкино сидение на «Клэр Чэмпион» и ее способ курить, ставя сигарету вертикально, как дымовую трубу, или же стремление Энея солить все подряд — кукурузные хлопья, горячий шоколад или пирог. Ничто в вашей собственной семье не бывает неестественным.

Об этом я ничего не думала в то утро, когда Зубная фея пришла, но была отправлена моей Мамой наружу под не-совсем-дождь за моим отцом — и нашла его, ждущего, когда отелится корова, и читающего вслух. Он читал грязную белую книгу в мягкой обложке «Песни Невинности и Опыта» Уильяма Блэйка (Книга 1112, Эйвон Букс, Нью-Йорк), но в то время я думала, что это рассказ для коров.

— Вот он!

Книга исчезает в кармане. Папа становится на колени возле меня. Когда мой отец был счастлив, казалось — всегда казалось, — что он находится на грани слез.