Я не понимала ни того, что мозг моего отца не мог пребывать в покое, ни того, что когда он уходил в поля, когда вез нас в город или сидел за чаем, все это время в его уме были слова и ритмы, бегущие, как одна из тех программ где-то в глубинах компьютера, которые не выключаются никогда. В Папиной голове постоянно присутствовало ощущение призвания.

Как только каким-то мистическим образом стало известно про моего Папу — а жители Фахи могут услышать даже то, как кто-то снимает с себя трусы, и к тому же жители Фахи — ne plus ultra[616] в лиге Разведки и Наблюдения, — так вот, как только прошел слух, что Вергилий Суейн пишет стихи, так сразу же возникли две первые реакции: одна у мужчин — сам виноват, что женился на Мэри МакКарролл; другая у женщин — сама виновата, что вышла замуж за Незнакомца. Но после того, как те волны утихли, наступила третья реакция, и уж она-то выдержала испытание временем. Это было тихое восхищение и уважение, прибереженное для того, кто выбрал столь безмятежную и совершенно непрактичную карьеру, как карьера Поэта. Мы такие, поскольку все мы люди. Мы не можем не восхищаться толикой безумия. Тихо восхищались даже Томми МакГинли, ходившим с открытым ртом и таким выражением, будто получил удар по голове или был огрет пыльным мешком из-за угла, — таким он стал после того, как съел пробку, услышав по РТИ, что это основной ингредиент Виагры, хотя на самом деле было сказано, что основной ингредиент изготовлен в Корке[617]. Нет, в Фахе считается, что немного безумия — в порядке вещей. Так вот, люди начали давать нам книги. Книги, которые они прочитали и — они это знали — никогда не будут перечитывать; книги, оставленные им кем-то другим; книги, купленные потому, что были самыми дешевыми вещами на церковных распродажах; книги, приходившие бесплатно с газетами; книги, найденные в сундуках и на чердаках, названия которых, переплеты и шрифт говорили, что это серьезная книга, и у тех в нашем округе, кто находил такую книгу, возникали в уме лишь два слова: Вергилий Суейн.

— Это книга для башковитого человека, — сказал Джей-Джей, передал Папе «Эссе и Введения» Йейтса (Книга 2222, Макмиллан, Лондон) и остался посидеть недолго в нашей кухне, сложив большие руки на коленях и добродушно улыбаясь одними только глазами с такой милой старомодной и нежной любезностью, какую вы можете найти у пожилых обитателей Фахи. Через некоторое время он кивнул на огонь и добавил:

— Не думаю, что у нас в Фахе когда-либо был поэт.

Конечно, мой отец не выбрал поэзию. Это не совсем точное выражение. Она всегда поднималась в нем; так случилось бы и с вами, если бы вы прочитали этого вашего Авраама Суейна и узнали бы вашего «Лосося в Ирландии».

Сначала я даже не понимала, что это поэзия. Папа работал, и все. Я знала, что это было сочинительство, и знала, что это был рокот. Когда вы молоды, то защищены облаком неясности. Как на самом деле работало все наше домашнее хозяйство, как шли фермерские дела, сколько буханок хлеба испекли и продали, как выкладывали на лотки и доставляли яйца, как на самом деле мы вообще выжили — я понятия не имела. Никогда не задумывалась об этом, никогда никого не спрашивала. Я могла услышать, что умерла корова, что лесная куница совершила набег на наших кур, что автомобиль на этой неделе не работал, но поскольку Мама была по существу Гением Десятого Уровня по защите своих детей, то я никогда не сопоставляла факты, никогда не связывала их с тем, что Бабушка штопает нашу залатанную одежду, удлиняет штаны Энея, удлиняет и удлиняет, пока их уже больше нельзя удлинять, что на обед опять рыба или что у нас есть большой глиняный горшок с монетами, который моя мать держит на окне.

И однажды облако поднялось. В классе мисс Брейди я ответила, что мой отец писатель.

— Правда? Это замечательно, Рут.

Я впервые произнесла вслух слово «писатель» и почувствовала, что немного вознеслась надо всеми.

— И где ж его книги? — спросила сучка, прости меня Господи, Броудер, ведь ее отец Саддам был у нас самым знаменитым, и она не собиралась терять звание Дочери Лучшего Отца.

У меня не было ответа, и в баннере Экстренных Сообщений через весь мой лоб побежала строка «Вознесение Кончается Катастрофой При Посадке». Но мисс Брейди сказала:

— Можно еще только работать над книгой, но уже быть писателем.

А позже, когда я стояла одна и очень старалась Выглядеть Как Ни В Чем Не Бывало, двор пересекали Джейн Броудер с той противной Энн Джейн Монэган, — с той самой, которая, только чтобы казаться Клевой Классной Девчонкой, добавила себе среднее имя Джейн, к тому же считала себя моделью для мисс Совершенство в серии «Mr. Men»[618], хотя за Энн я проголосовала бы как за Девочку, Которая, Скорее Всего, Станет Леди Макбет, с той самой Энн Джейн Монэган, у которой после того, как ее мать заплатила дюжине репетиторов, чтобы те кое-как вскрыли ломом верхушку ее головы и впихнули туда все, что сами знали, было шесть оценок «A» на Выпускном экзамене, — так вот, в тот день двор пересекали Джейн Броудер с той противной Энн Джейн Монэган, которая теперь получает педагогическое образование, оттачивая свои диктаторские навыки.

— Это стихи, чего он пишет? — Энн Джейн не блистала грамотностью, но говорила таким тоном, будто поэзия была чем-то вроде лишая, опустошившего школу, когда из Дублина прибыли Переселенцы, и в течение трех недель сделавшего из нашего класса неплохой кастинг для лепрозория. — Это поэзия?

И Джейн, и Энн смотрели на меня с одинаковым выражением.

— Это роман, — сказала я.

Тот же взгляд.

— Это роман, как «Черный красавец».

Просто я хотела, чтобы у Папы был именно роман. Я хотела, чтобы получилась книга, которую однажды я принесу в школу. Я хотела, чтобы была потрясающая книга, Любимая Всеми Книга, и так или иначе с ее помощью я отвоюю свою собственную особенность, и меня даже, может быть, попросят добавить себе среднее имя Джейн, что, как я мгновенно решила, я бы непременно обдумала, если бы не неудачная рифма Рут Джейн Суейн, которая предполагает наличие кринолина, глицинию на веранде и надменность, с которой лично я никогда не смогла бы примириться.

Обе Джейн стояли и критически смотрели на меня.

— Ты врешь, — торжествующе сказала Энн Джейн.

— Нет, не вру.

— Да. Я могу сказать точно. Ты врешь.

— Я спрошу твоего брата, — сказала та Прости меня, Господи.

— Он не знает.

— Почему?

— Просто не знает.

— Давай, Энн Джейн. Давай спросим его.

— Да, давай спросим.