От вида всех этих орудий пытки Иван как будто даже успокоился. Высмотрев на стене вставленный в зажим факел, он терпеливо поджег его своим факелом – в камере посветлело. В дальнем углу сидел прикованный цепью к полу голый, щуплый, безбородый человек. Лица его не было видно, четко проглядывали сквозь полумрак только выбритая макушка и прижатые к подтянутым к груди коленям костлявые плечи. Недалеко от него, на широком кутнике, лицом к стене лежал другой человек – видать, спал. Иван подошел к кутнику, саданул спящего в спину коленом, занес над ним факел… Человек подхватился – спросонья, с перепугу рыкнул по-медвежьи, в растерянности закрылся от света факела широченной, пухловатой ладонью.

– Будя… – сказал он с растерянной добротцой, вызырая прищуренным глазом из-за растопыренных пальцев.

– Никак Махоня? – удивился Иван.

– Я, государь, – враз узнав Ивана, глухо вымолвил Махоня и грузно сполз с кутника на пол. – Опочива нигде не приискал…

– Подымись, Махоня, – строго и недовольно сказал Иван. – Неужто не ведаешь: кудермы государям не кланяются. Отверженные вы!

– Ведаю, государь, – сказал виновато Махоня, поднимаясь с пола. – Токмо какой я кудерма? Заплечник!.. Живота никого не лишил, а плеткой – токмо зла да противы лишаю. Добру ин служу.

– А ты еще и умен, Махоня?! – приблизил к нему свое воспаленное лицо Иван.

– Дык чаво… – смутился Махоня. – Есть маленько, государь.

Иван перевел взгляд на сидящего в углу человека, сунул, не глядя, Махоне в руку факел, коротко повелел:

– Посвети!

Прошел в угол… Человек как сидел скорчившись, так и остался, только лицо поднял на Ивана, и глаза его тускло сверкнули.

– Здравствуй-ста, Фома, – с привздохом, напряженно, тихо выговорил Иван.

– Спаси тебя Бог, государь, – с дрожью сказал Фома, но дрожал он от холода, а не от страха. Глаза его снова мучительно сверкнули.

– Почто же не встанешь предо мной, Фома? – все так же тихо спросил Иван. – Иль презренья столико в тебе?

– Наг я, государь… Срамно пред тобой нагим стоять.

– Так будешь висеть, Фома, – спокойно сказал Иван, как будто подшучивал над ним.

Фома не ответил, но глаза его метнулись к потолку – туда, откуда свисали залощенные петли дыбы.

– На дыбу его, Махоня!

Махоня вставил в зажим факел, отомкнул Фому от цепи, спустил пониже петли, просунул в них Фомкины руки, крепко затянул петли на запястьях. Через минуту Фома висел на дыбе.

– Теперь не срамно, Фома?

– Теперь нет, государь… Твоей волей срамлюсь.

– Дерзок ты, Фома…

– Искрен, государь.

– Неужто тебе живота своего нисколько не жаль?

– Жаль, государь. Оттого и в Литву я сбег.

– Почто же суду моему не доверился, Фома? А как бы я тебя помиловал?

– Твоему суду еще б, поди, и доверился, да вон, за твоей спиной, – от них нам пощады не выждать! Старца Артемия, праведника и честнотворца, нечистым судом засудили, а уж нам с Феодосием…

– Молчи, еретик изрудный[116], – выскочил из-за спины Ивана Левкий. – Праведника твоего святой собор осудил! Сиречь – сам Бог!

– А за что он его осудил? – закусывая от муки губы, сказал Фома. – За какие такие противные Богу дела? За ересь? Пошто же и в Литве он за православие стоит и всякую ересь обличает?

– Молчи, израдец! – вплотную подскочил к нему Левкий.

Фома мучительно улыбнулся:

– Не Богу были противны его дела, а вам… Вам, тунеядцам святошным! Перекупщикам милостей Господних… И осквернителям воли его! Вы знаете токо пение да каноны, чего в Евангелии не указано творить, а любовь христианскую отвергаете. Нет в вас духа кротости, и истину не даете узнать нам, гоните нас, запираете в темницы…

– Ах ты-ы!.. – вскинул ожесточенно руки Левкий и затрясся в нестерпимой злобе.

Фома переждал его буйную тряску и прежним, мучительно-спокойным голосом договорил:

– В Евангелии не велено мучить даже и неправых. Христос сам указал сие в своей притче о плевелах… А вы нас за истину гоните.

– А почто тебе истина, Фома? – отстранив Левкия, спросил Иван – спросил по-прежнему спокойно, но чувствовалось, что за этим его напряженным несвойственным ему спокойствием таится какая-то сила, которая сильней ненависти, сильней злобы, которой он и сам боится и потому не дает ей вырваться из свой души.

– Како ж без истины, государь?.. – Фома мучительно искривил лицо, но глаза его стали добрыми и доверчиво-удивленными, как у ребенка. – Без истины человек – зверь… Поганый, лютый, безобразный зверь. Духом истины сотворяется в человеке его человеческий образ.

– Духом истины?! – куснул губу Иван. – Почто же Евангелие не помянешь, Фома?! – вдруг заорал он. – Коли оно против тебя вещает, ты пропамятуешь поминать его! «Дух истины, его же мир не может прияти, яко не видит его и не знает его?» Вот како указует нам Евангелие. Самим Богом сокрыта от нас, грешных и смертных мира сего, истина! И кто посягает познать ее, тот посягает на волю Божью!

– Христос заповедал нам: познаете истину, и истина сделает вас свободными, – с непреклонностью вышептал Фома.

Недалеко, на стене, в берестяном туле, торчал пук тонких железных прутьев. Иван шагнул к стене, выхватил один прут, не размахиваясь, издали хлестнул им Фому. Фома дернулся, засучил от боли ногами.

– Больно тебе, Фома? – Иван отбросил прут, подошел к Фоме, заглянул в его глаза.

Глаза Фомы, налитые болью, мужественно смотрели на Ивана.

– Больно, государь…

– Так точно больно и тем, кто, возлюбя Бога и всецело уповая в мире оном на его волю, видит хулу его святости и противление его воле, за что Бог насылает свою кару на всех – на невинных и винных, на покорных и непокорных.

– Пошто же праведному и справедливому Богу слать кару на невинных? – попробовал улыбнуться Фома, но боль изломала его улыбку, превратив ее в мучительную гримасу.

– Чтоб невинные покарали за свои страдания винных, – жестоко, но уже опять спокойно ответил Иван. – И невинные карают винных, а не гонят за истину. Гонимых за истину и страдальцев за веру у нас нет. Ты старца Артемия щитил, обелял его, выставлял невинным перед нами и пред православной верой, а пошто бы ему в Литву бежать от невинности своей?! Невинный и на костер пойдет со спокойной и гордой душой, чтоб доказать свою невинность!.. Пусть не нынешним судьям, но грядущим! Бегун же, израдник – навеки заклеймен будет! Артемий же не толико сам в бега подался, но еще и иных, доверчивых и неразумных, за собой манит. Ссылаются с ним разные Тимошки Тетерины да Сарыхозины, холопы наши убогие, а он им истинную веру сулит и почет княжий в земле чужой…