– Боже, как умножились враги мои!

– Что ты там шепчешь под нос себе, поп? – со смехом спросил Иван. – Злую силу отваживаешь?

– Напиток сей благословляю, государь, в коем растворена твоя щедрая милость к нам – чернцам, хранящим в сердцах своих заветы Господни любви и сострадания к ближним. – Левкий ублаженно приспустил веки, поднял чашу, но, прежде чем пригубить ее, успел еще метнуть черный взгляд в сторону воеводского стола, и там взгляд его не остался незамеченным, хоть и был он мгновенен, как выстрел.

– Да святится имя твое, государь! – громко, подобострастно сказал Левкий.

– А что, святой отец, – вдруг спросил Иван, – сысканы ли все израдцы, бежавшие от нас в сии пределы?

Левкий брязгнул чашей об стол, обтер рукавом рясы обмоченную вином бороду и вмиг стал прежним Левкием – злоумным, лукавым, надменным, жестоким и желтым-желтым, как адов огонь, в котором неизбежно должна была сгореть его душа.

– Сысканы, государь? Все до единого…

– Велел я прорубь пробить к рассвету…

– И прорубь пробита, – с угодливой злорадностью поспешно присказал Левкий.

– Воеводы!.. Не поехать ли нам поглядеть, как будут топить израдников?

Левкий с восторгом вылупил на Ивана глаза. Тысяцкие и дворовые воеводы тоже подняли восторженный галдеж, но за большим воеводским столом было тихо – именитые молчали.

– Так что ж, воеводы?.. – Иван через силу улыбнулся. – Царским приглашением гнушаетесь? А буде, зрелище такое не по вас?

– Пир нам более по душе, – громко сказал со своего места Серебряный, сказал спокойно, бесстрастно, не выдав Ивану ни единого своего чувства. – Но и приглашение твое нам не в тягость. Вели встать из-за столов, и мы последуем за тобой.

Шуйский с Пронским обкосили Серебряного презрительными взглядами, но смолчали, только Щенятев что-то буркнул себе под нос и отсел на самый край стола.

– Тогда – последнюю чашу, воеводы! Поди, уж брезжит?

Последнюю чашу выпили молча – и будто отрезвели от нее: все стали какими-то сосредоточенными, замкнутыми, каждый старался быть незаметным, старался не выделяться, но не настолько, однако, чтоб казаться мешкающим или выжидающим. Царские глаза были всевидящи, и никто не хотел привлекать к себе их жестокий, испытывающий взгляд.

Из-за столов встали недружно, но споро, не засиживаясь, не утягивая поясов, не оправляя кафтанов, не углаживая бород… За воеводским столом остался только один Щенятев. Сидел отрешенный, с тяжелой истомой в глазах.

– Ты что же, Щеня?.. – уже от порога спросил Иван. – Утяжелел от хмельного?

– Дозволь мне остаться, государь, – привстав с лавки, спокойно и твердо сказал Щенятев.

– Не на брань мы идем – на прохладу!.. – Иван оглядел столпившихся перед ним воевод. – И указу моего никто не слыхал! Верно иль нет, воеводы?

Все согласно гуднули в ответ.

– Почто ж тебе мое дозволение – на волю твою?! – вновь, с ехидной издевкой, обратился Иван к Щенятеву. – Оставайся, коль тебе забавней приятельство братин и недоедков.

5

От градницы, через город и посад, Иван ехал в санях вместе с князем Владимиром и Левкием, а за острогом, по выезде из ворот, пересел в седло.

Светало. Мороз выстудил воздух до хрупкости – он легонько потрескивал при дыхании. На Двине паровали проруби. Белесая марь застилала всю реку.

Подъехали к реке. Иван высмотрел на берегу положину, спустился по ней на лед. Вслед за ним осторожно спустились сани с князем Владимиром и Левкием. Воеводы остались на берегу.

– Ну, где израдники? – вертнулся в седле Иван. – Поп, тебе говорю!

– Уж тут, государь… В полночь еще велел свести их к леднице… Темрюшка-старшой стережет их с черкесвой, – пропел ублажающим голосом Левкий, выставив на мороз из-под шубы одни только губы. – Заждем часец дробный… Мрява изыдет, проглядней станет.

– Душа из тебя изыдет! – бросил насмешливо Иван, видя, как старательно Левкий прячет себя от мороза.

– Измерзся дюже ныне, государь, – жалобливо вздохнул Левкий. – Лютая ночь, а аз ея прокатал всю без обогреву и опочиву.

– Своей волей прокатал!

– Божьей, государь!..

Иван отвернулся от Левкия, тронул коня, отъехал на несколько шагов. На середине реки, сквозь разжижавшуюся рассветную пепелесость в белых закублинах пара завиднелась кучка людей. Иван направил туда коня. Сани с князем Владимиром и Левкием медленно двинулись следом. Воеводы, чуть помешкав, тоже спустились на лед и поехали к середине реки.

Иван наехал на прорубь, на самый ее край, – конь испуганно всхрапнул, попятился… Черная, дымящаяся вода, окаймленная по низу проруби тонким, узорчатым ожерельем свежей наледи, легонько пошевеливалась и как-то странно всплескивалась – как будто всхлипывала.

– Эй, кто там прет без разбору? – крикнули из-за проруби.

Иван пыхнул в усы белые струи, хлестнул коня плеткой, быстро объехал прорубь. Навстречу ему кинулся кто-то в длиннющей шубе, волочившейся за ним рыжим клином, – видать, с чужого плеча, – в барашковой кучме[117], заиндевелой так, что нельзя было понять, какого она цвета, с сулицей в руке… Иван уже замахнулся на него плеткой, но человек вдруг метнулся под копыта его коню с отчаянным выстоном:

– Государь!.. Государь!.. Не признали тебя! Не гневайся, государь!

– Не пугай коня… Отступи! – Плетка в руке Ивана поуспокоилась; он подобрал ее хлыст к рукояти, ласково погладил ею коня по холке. На оступившего человека не глянул даже, будто того и не было вовсе.

Скользя и падая, чуть ли не на четвереньках, к Ивану спешили остальные. Не добежав шагов пяти, свалились на колени и позамерли обмякшими хохластыми комьями. Из-под нахлобученных треухов и малахаев торчали только одни смерзшиеся клины бород, похожие на засохшие, измасленные кисти.

– Так-то вы встречаете царя, – с надменной укоризной сказал Иван. – Как холопа – распутным[118] криком! Небось во хмелю, как ярыги кабацкие?! А как я вас всех извелю – в прорубь?! И тебя, Темрюк! – высмотрел Иван под одним из малахаев блестящие, черные глаза старшего царицыного брата. – Тебе-то уж не пристало слепым быть: в моем доме живешь и корм мой ешь! И молчи, не оправдывайся! Где подлые? Поднимись и указывай!

– Да вон же они, государь!.. – приподнявшись с колен, виновато и удивленно проговорил Темрюк, указывая рукой на противоположный берег.

Только теперь Иван разглядел скучившихся у противоположного берега людей. Они были раздеты до исподнего, а некоторые – вовсе донага, и их белые рубахи и тела сливались с белизной льда, с белизной заснеженного берега, потому-то Иван и не смог поначалу разглядеть их в белесой, загустевшей морозной мгле, покуда рассвет не иссосал ее.