На пиру Левкий сидел за царским столом, но не затрагивал Ивана – терпел, ждал, не скрывая, однако, своего недовольства его благодушием и его щедрой милостивостью, особенно к тем, кого он, Левкий, считал менее всего достойными ее. Его глаза то западали куда-то под лоб, будто он втягивал их в себя, то вновь появлялись – льдистые, пустые, выхолощенные глаза. Они не смотрели ни на кого и в то же время видели сразу всех. Когда он втягивал их в себя, в узких глазницах обнажалась страшная, ненавидящая чернота; но еще страшнее была пустота в его глазах – невозмутимая, жестокая, гнетущая пустота, сквозь которую не пробивалось ни единого человеческого чувства, но которая, как какое-то необыкновенное зеркало, отражала и делала зримыми живущие в каждом зло, ненависть, подлость, двуличие…

Даже Иван не выдерживал этой страшной пустоты в Левкиевых глазах. Когда взгляды их встречались, Иван набычивал лоб, словно бы защищаясь от Левкиевых глаз, и тяжело, с надрывной нетерпимостью говорил ему:

– Отверни взор!.. – и тянулся рукой к чему-нибудь тяжелому, чтоб швырнуть им в Левкия.

Левкий убирал глаза, а Иван, словно устыдившись своей грубости и непочтительности к Левкиеву сану, начинал виновато ублажать его:

– Люблю тебя, поп! Проси чего хочешь!.. Толико не крови! Кровь не хочу лить. Митрополиту обетовал милостивым быть с побежденными.

– С побежденными будь милостив – с еретиками како смеешь? Помяни заповедь приснопамятного Иосифа Волоцкого: «Еретиков не следует ни миловать, ни предавать покаянию, а надлежит лише казнить!»

– Не в честь то мне… – хмурился Иван. – Тебе не в честь, ин Богу в славу! Их оружье посильней твоего меча. Помяни, како попустительством деда твоего, великого князя Ивана Васильевича, расползлась по нашей земле злая ересь жидовствующих! И ныне, в неделю православия, предаем мы анафеме всех поборников сего злого растления!

– Израдцев своих потоплю до единого!.. Иных на душу брать не хочу!

– Господь нам рече: «Который взыщет душу свою спасти – погубит ее! Который погубит ее – оживит ее!»

– Не хочу! Изыди, поп, изыди! – пытался еще отшучиваться Иван, но вино и разбереженная ожесточенность необузданной души делали свое дело. Лицо его хмельно тяжелело, глаза напучивались, взгляд становился нетерпеливым, злобным, рука все чаще смыкала коротенькие кудельки бороды, и все чаще Федька Басманов наполнял его роговую чашу.

К полуночи Иван изрядно опьянел, но вино никогда не валило его и не вышибало из него разума – только злоба исступляла его… Злобу-то и постарался вызвать в нем Левкий, чтоб добиться своей цели. И средство для этого он припас особенное, неотразимое: помянул про бежавшего из-под Полоцка Хлызнева-Колычева и, заметив, как перекорежило Ивана от этого помину, с хитрой и злой намеренностью похвалился:

– Аз тут пристарался, бегунка твоего давнего сыскал! Промеж чернцов здешних крылся…

Иван дернулся, выгнул спину, будто стегнутый плеткой, руки его, как змеи, расползлись по столу в разные стороны…

– Да аз его, подлого, единым взором распознал!

Иван резко отстранил сидевшего рядом с ним князя Владимира, подавшись вперед, длинной, цепкой рукой, как щупальцем, дотянулся до Левкия, подтащил его к себе и зашипел ему в ухо:

– Кого?.. Кого?..

– Фомку, – сдержанно ответил Левкий. – Сподвижника Федосия Косого, сбегшего разом с ним от твоего суда в Литву.

– Помню, – закусил губу Иван. – Помню… Семь лет тому… А Федосий?

– Федосий в Вильне. – Левкий заглянул в большие, выпученные глаза Ивана, хитро и злорадно сощурился. – Жидовянку поял и ересь свою проповедует пуще прежнего!

Иван как захватил поначалу Левкия, так и не отпускал его, мял в своих руках, словно хлебный мякиш. Левкий съежился, присмирел в Ивановых руках, обник, но глаза его остались все такими же льдистыми, пустыми, выхолощенными, не человеческими глазами, а черными неотлипчивыми пиявками, тянувшими из Ивана его неистовую злобу.

– Где он, Фомка сей?

– Тут, в подвале, – Левкий слегка топнул ногой в пол. – В пытошной…

– Веди…

Иван крутнулся на лавке, перебросил через нее ноги – как с коня слазил; Левкий тоже, вслед за ним, шустровато перешмыгнул через лавку, стащив с нее своим вертким задом бархатный полавочник.

В подвале на крутых, скользких от сырости ступенях он без конца оступался, боясь хвататься за Ивана, хватался за такие же скользкие стены, изнывающе сопел, но ни на миг не позволил себе перевести дух, шаг в шаг следуя за Иваном.

Внизу на широкой круглой площадке, разбегавшейся на три стороны темными сводчатыми коридорами, около раскаленной жаровни сидели трое стражников. Не узнав в первое мгновение царя, они схватились было за бердыши, но тут же и повалились на пол как мертвые.

Иван перешагнул через одного из них, снял со стены масляный факел, нетерпеливо выдохнул:

– Куда?

– Сюда, государь… – мышью шмыгнул в один из коридоров Левкий.

В глубине коридора маленькой светлой точечкой проглядывал слабый огонек лучины. Иван стремительно ринулся на этот огонек. Левкий из последних сил поспешал за ним. Возле двери пыточной камеры на покосившемся топчане дремал стражник. Заслышав шаги, он встрепенулся, поднялся с топчана, подозрительно стал следить за приближающимся факелом; рука его настороженно выставила вперед бердыш.

Иван, не замедляя шага, резко и неожиданно сунул ему чуть ли не в самое лицо факел, стражник с испуганным всхлипом откачнулся, бердыш выпал у него из руки, протяжно звякнул на камнях пола. Стражник раззявил рот, глаза…

– Отворяй! – вынырнул из темноты Левкий.

– Святой отец!.. – узнав Левкия, обрадованно всхлипнул стражник и проворно дернул на себя тяжелый засов, двумя руками, с полной натугой потянул створку двери. Дверь бесшумно подалась, пошла, пошла, вдавливаясь в густую темень коридора. Из открывшегося темного проема дохнуло запахом кузни, сыромятной кожи и еще чем-то – неприятным, тошнотным…

Свет факела мгновенно прилип к чуть наклонным сыроватым стенам крупной каменной кладки, изрубцованной известковой росшивью, повис серыми бликами на вделанных в стены кольцах, крюках, цепях, на вылощенных от множества побывавших в них шей и рук пыточных колодах, серой пеленой распластался по полу.

Иван поднял факел повыше, сделал еще шаг… Справа, под стеной, высветился холодный горн с нависшим над ним жестяным вытягом, в горне – кучей наваленные клещи, тавра, цепные наручья, железные пояса, глиняные тигли для плавления олова, которым заливали глотки самым упорным и нескоримым. Рядом с горном – кадки с рассолом. Им поливали раны… В других кадках – размокающие пыточные рубахи и натемники из сыромятной кожи, которые надевали на пытаемых размокшими, мягкими, а после сажали к огню, отчего кожа быстро высыхала и, сжимаясь, ломала порой и ребра, а натемник так стискивал голову, что больше двух дней такой пытки никто не выдерживал – или сходил с ума, или сознавался.