Теперь надо ждать.

Лилленштайн вспомнил, как давным-давно, в Берлине, он, будучи в гостях у какого-то высокопоставленного балабола, затесавшись в свиту Зиверса, повстречался с интересным человеком. Как же его звали? Лейн… Эйн… Да! Точно. Айнцигер. Обер-лейтенант… Имени Генрих не вспомнил. Он ясно видел этого офицера. Невысокий, крепкий, спокойный. Лыжник? Но имя выпало из памяти…

– Кажется, он пил арманьяк… – прошептал фон Лилленштайн, погружаясь в сон.

Скрип… скрип…

Обер-лейтенант отсалютовал ему бокалом.

Согласно требованию хозяина дома все различия между званиями были стерты. И окажись на месте Лилленштайна хоть сам рейхсфюрер, отдавать ему честь строго запрещалось. В теории.

Понятно, что офицеры остаются офицерами даже в штатском. И заставить их не соблюдать субординацию не может даже, наверное, сам фюрер.

– Гиацинт Айнцигер, – представился обер-лейтенант.

Лилленштайн сдержанно наклонил голову.

– Генрих фон Лилленштайн. У вас необычное имя.

– Причуда родителей, – сухо отозвался Гиацинт, и Генрих неожиданно почувствовал некоторую неловкость, представив, сколько раз за свою жизнь Айнцигер слышал эту фразу. – Я слышал, вы из команды Вюста.

– Да, наверное, так можно сказать.

– Тогда можно сказать, что мы с вами коллеги.

– Никогда о вас не слышал, – фон Лилленштайн удивленно поднял брови.

– Это не удивительно. Скорее всего, это наша с вами единственная встреча. Я завтра отправляюсь в Финляндию.

– По делам?

– Очень люблю лыжи, – Айнцигер пожал плечами. – А там сейчас очень холодно.

– В Финляндии дело идет к войне, – сказал Генрих, чувствуя себя очень глупо. Обер-лейтенант не мог не знать, что за каша варится в карельских лесах.

– Полагаете, у советской России есть шансы?

– Трудно сказать. Финны хорошо укрепились. Это вам не Мажино…

Айнцигер усмехнулся.

Через некоторое время лед отчуждения между ними истончился. Они стали говорить более свободно.

– …после того как мы вскрыли те могильники, проклятие не оставляет Альтмана ни на минуту.

Фон Лилленштайн смеялся, прикрывшись ладонью. Лицо его покраснело, из глаз текли слезы.

– Что, неужели все так плохо?

– Хуже, чем вы можете себе представить! – Айнцигер ответил с совершенно серьезным лицом, отчего у Генриха буквально начались колики. – Он не слезает с горшка.

Лилленштайн отвернулся, скрывая смех. На них уже начали оборачиваться.

– Прекратите! – взмолился Генрих. – Я сейчас лопну!

– А представьте, каково Альтману…

Генрих представил и затрясся.

– Но это же смертельно, черт возьми! Нельзя же все время…

– Генрих, неужели вы думаете, что для древних фараонов есть что-то невозможное? Это же духи! Я всерьез считаю, что вместо танков нам надо серьезно изучить этот казус. Представьте французских солдат, пораженных таким проклятием. Представьте линию Мажино, их бункеры…

Лилленштайн застонал.

– Хотя, конечно, принимать капитуляцию у генералов, которые не могут отойти от уборной и на пару шагов, несколько неудобно.

Генриха снова скрутил приступ хохота.

Айнцигер наслаждался произведенным эффектом. Было видно, что он оттачивал эту историю, где каждая подробность, каждая деталь играла свою важную роль.

Когда Лилленштайн немного успокоился, обер-лейтенант снова отсалютовал ему бокалом. Генрих поддержал. Они выпили.

Вскоре оба решили выйти подышать на балкон. На улице было тепло. Где-то далеко за деревьями парка горели фонари. Было видно, как там прохаживаются полицейские.

Из открытых дверей за их спинами доносились музыка и женский смех.

– Хорошее себе гнездышко свил этот фон Лоос, – заметил Лилленштайн.

– Да, – Айнцигер всей грудью вдохнул влажный ночной воздух. – Скажите, Генрих, вы верите в предчувствия?

– Во что?

– В предчувствия.

– Нет.

– Завидую.

– А вы верите? – Лилленштайн повернулся к обер-лейтенанту.

Тот пожал плечами и непонятно ответил:

– У меня нет другого выбора. Мне почему-то кажется, что мы больше не увидимся. А в предсказания вы верите?

– Вы слишком много выпили, Гиацинт.

– Не без этого. Но я хочу сделать вам подарок. И можете думать, что это просто с перепою.

– Валяйте.

– Если вы когда-нибудь повстречаете человека с камнем на сердце, бегите от него без оглядки. Или убейте сразу.

Фон Лилленштайн фыркнул. Айнцигер непонимающе посмотрел на него. Генрих рассмеялся.

– Черт побери, Гиацинт! Это похоже на дурной рассказ, из газетенки, что продают на Пренцлауер-Берг. – И он повторил грозным голосом: – Если вы повстречаете человека с камнем на сердце… После истории о несчастном Альтмане это звучит смешно.

– Пожалуй, вы правы, – Айнцигер улыбнулся. – Я много выпил. Арманьяк довольно непростой напиток. В такие моменты я бываю либо весел, либо до смешного серьезен.

– Смотрите, что происходит, – фон Лилленштайн кивнул в сторону парка.

– Странно…

Света фонарей уже не было видно. Деревья разрослись. Вытянулись вверх, стали гуще. Обступили их со всех сторон! Их ветви опустились ниже, схватили двух немецких офицеров, стиснули. Генрих хотел закричать, но не смог. Руки немилосердно скрутило за спиной, до боли! И он стал падать, падать вниз, с балкона на землю, усыпанную прелыми иголками…

Где-то сзади что-то кричал Айнцигер, но Генрих не слышал его. Он падал… падал…

Скрип… скрип…

В ночном воздухе что-то громко треснуло. Фон Лилленштайн вздрогнул и проснулся.

В ночном сыром воздухе звонко оборвалась гитарная струна.

Колька вздрогнул, проснулся. Кто-то крепко держал его за руку. Парнишка заметался, еще не стряхнув с себя сонное оцепенение.

– К генералу беги! К генералу! Давай, мальчик, давай! Беги!

Наконец Колька сообразил, что за руку его ухватил Лопухин.

– Дядя Ваня!

– Беги, Колька, беги к генералу!

Лопухин хрипел, глаза на исхудавшем лице таращились жутко. Рот ввалился.

– Давай, быстро! Беда может быть! – Он толкнул парнишку к выходу.

Колька отскочил назад, споткнулся о пенек, служивший табуреткой. Едва не упал. А когда снова повернулся к Лопухину, тот лежал как ни в чем не бывало, с закрытыми глазами. Только руки цепко сжимали не то камень, не то железку, что принес давеча Болдин.