– А при чем тут я?

– Я хочу, чтобы вы поняли: мы работаем на совершенно незнакомом нам полигоне. Мы работаем там, где веками ни черта не менялось. Где правда очень похожа на вымысел. И потому если вы услышите от меня весьма странные слова, я бы попросил вас отнестись к этому серьезно.

– Я постараюсь.

– Основу нашему проекту положил фон Зеботтендорф. Он же научился находить подходящих людей и так уродовать их душу, что…

– Получались Номера?

– Да. Это была, знаете ли, случайность. Удивительная, но случайность. Он вообще большой везунчик, этот Зеботтендорф. Знаете, откуда берутся святые?

– Церковные?

– Да какие, к черту, церковные… Настоящие!

– Нет.

– Через страдания, – Вюст укутался дымом. – Через страдания их душа совершенствуется! Необязательно физические. Тяготы, испытания. Трудные решения. Они зрят свет, истинный, ясный. И от этого в их душу входит что-то… божественное. После чего любой крестьянин, видя такого человека, говорит: он святой! Так же, как любой человек, глядя на корову, скажет, что это корова. Но есть люди другие. То ли изначально душонки у них с изъяном, то ли… уж и не знаю, что тут виной, но на место исстрадавшейся, ослабшей души приходит нечто совсем иное. С отрицательным, если можно так сказать, знаком. Человеческое в них тает, истончается. И получаются…

– Демоны, – закончил Лилленштайн.

– Номера. – Вюст поморщился. – Номера, дорогой Генрих. Будьте аккуратны в определениях. В словах скрыта большая сила, и не следует употреблять их как попало. Получаются существа без имени, без личности, с огромной жаждой крови, смерти, разрушения. Но это еще не демоны, Генрих. Еще не демоны. Но и не люди. Уже.

– И вы думаете из меня… – Фон Лилленштайн убрал ноги со стола, чуть привстал. – Сделать…

– Ах, вот вы почему всполошились… – протянул Вюст. – Хотя верно. Вы и должны были испугаться. Только вы, Генрих, идете с опережением графика.

– Я не понимаю.

– Наш разговор должен был состояться где-то месяца через два. Но вы почувствовали запах жареного раньше, не так ли?

– Черт, Вальтер, я очень много времени провел с Номерами. У меня совсем не такая устойчивая психика, как вы думаете! Или вы прекращаете темнить, или я за себя не ручаюсь. – Фон Лилленштайн встал. – Я же чувствую, что-то происходит. У меня отняли оружие. Меня ограничивают в перемещениях. Эти ваши доктора… черт бы их побрал, уже смотрят на меня, как на подопытного! Для чего я вам нужен, Вюст? Для чего?!

Вальтер смотрел на него, щурясь от табачного дыма.

– Хотите просто?

– Конечно, дьявол, этого я от вас и добиваюсь!

– Хорошо. Просто так просто, – Вюст кивнул. – Я хочу сделать из вас мага!

Лилленштайн снова опустился в кресло.

– А теперь скажите мне вы, Генрих. Там, – Вюст ткнул пальцем в сторону детской, – никого нет?

– Я офицер, а не зверь, – пробормотал Лилленштайн. – Я не воюю с детьми.

Первый раз его убили в лаборатории. Воскрешение было оплачено жизнями трехсот пятнадцати человек в лагере Заксенхаузен.

Между одной жизнью и другой было много боли, страха, кошмаров.

Открыв глаза, Генрих долго лежал, сжавшись в комочек, захлебываясь слезами, как ребенок. Вюст всерьез беспокоился за его рассудок, но все обошлось.

– Я больше не хочу… Не хочу… – шептал Лилленштайн. – Не хочу…

– Ничего-ничего, – Вюст гладил его по голове, как маленького. – Ничего… Это пройдет. Пройдет. Всегда страшно умирать. А уж рождаться заново так и вообще… хуже некуда.

– Вы не понимаете! – вдруг заорал Лилленштайн. – Там ад! Я не хочу в ад!

В палату ворвались санитары. Генриху сделали укол. И еще неделю он провалялся неким подобием овоща. Вальтер приходил к нему каждый день, что-то рассказывал. Его голос сливался в единое успокаивающее бормотание.

А еще через неделю Генрих вышел из лаборатории штандартенфюрером СС. Готовым на все ради величия своей Vaterland.

Вскоре его сбросили в тыл французам вместе с отрядом Номеров. И несмотря на то, что Номера не пользовались огнестрельным оружием, успех был колоссальным.

Почему все пошло не так, как планировалось?

Фон Лилленштайн искренне не понимал, почему он должен месить русскую грязь в этих сумасшедших лесах. Это дело армии! Простых солдат, гансов и фрицев, которые, несмотря на арийскую кровь, только и годны на то, чтобы рыть окопы и могилы в чужой земле.

За каким дьяволом командованию понадобилось превращать удачный десант в стандартную войсковую операцию? Ответить не мог никто.

Теперь Номера, совсем не бессмертные, перли вперед во время атак, захватывали плацдармы, устраивали карательные операции… Последнее, впрочем, было интересно. Но эффективность?! Ее не было. Группировка таяла на глазах. Создавалось впечатление, что нечто сверхъестественное вставало против его солдат! Русские дрались как сумасшедшие, цепляясь за каждый бугорок, холмик, куст, будто от этого зависела судьба Вселенной. Однако Генрих полагал, что этим людям не доступен такой уровень мышления. Вселенная, огромная, бесконечная… это не для русских. Вся их жизнь, смысл существования ограничивались Родиной, своей землей, клочком суши. Довольно большим, к слову сказать, но все же… Этим, наверное, и объяснялась странная ярость, с которой огрызалась Брестская крепость, а из-за каждого дерева в тебя целились какие-то бородатые мужики, которым нет места в цивилизованном мире.

Одним словом – дикий народ.

Дикая страна.

Которую, увы, и обойти никак, и оставить нельзя, и терпеть невозможно!

И трижды прав фюрер, призывающий уничтожать неполноценный славянский народец. Прав! Европа не может жить спокойно, когда под боком ворочается эта жидовствующая помойка, полная варваров, всегда готовых уничтожить очередной Рим, каким бы великим он ни был.

Да, конечно, у каждого немца в сердце живет его Vaterland! Его Земля отцов! Где каждая травинка пропитана духом Нибелунгов, суровых готов, великой историей рыцарства, завоеваний и крестовых походов. Однако этот Vaterland – выше, больше, значительней, чем какая-нибудь деревушка в Баварии или рабочие кварталы Мюнхена. Немецкий Vaterland – это величественно, возвышенно, как эпос. Земля отцов охватывает весь мир и стремится к звездам! Потому что немецкий народ – это народ Вселенной. Основа. Столп, на котором держится все в мире.

Именно это – Родина! А не белобрысые березки, илистая речка да непонятная «травушка-муравушка». И только дикарь, бедный духом, станет драться за эту околесицу, будто бы это и есть то единственное, наделенное смыслом во всем мире!

Однако русские стояли насмерть в ситуациях, где не стал бы драться никто другой, – вопреки логике, вопреки страху и естественному для каждого человека желанию – жить. Иногда Лилленштайну, человеку, который заглянул на ту сторону смерти, казалось, что противостоят ему не солдаты, а существа высшие, особые, в чем-то подобные ему.