Это ощущение усилилось, когда пришло известие о том, что группа Номеров полностью, подчистую полегла во время штурма Брестской крепости.

Стойкость русских не вызывала уважения, скорее раздражение, злость на противника, который играет не по правилам. Который дерется там, где драться нельзя! И, главное, бьется насмерть за то, за что не бьется никто другой.

Все эти березки, родная земля, седые деревенские избы как принцип, как идея, как нечто более высокое, нежели любая цивилизованная мысль! Генриху казалось, что русские дерутся только потому, что они – русские. Так не делали французы, так не делали поляки! Так не делал никто!!!

Кроме русских.

И простой расчет говорил: ты должен уничтожить этот народ, если у тебя нет возможности переделать его под себя. А значит, Drang nach Osten был не просто войной, нет – это был Крестовый поход всего цивилизованного мира, который не закончится никогда. И только если само понятие «Россия» исчезнет в умах людей, пропадет и сгинет, тогда лишь остановятся орды очередных крестоносцев, за чьими плечами раскинулся кровавый закат. Но до того страшного часа они будут упорно, шаг за шагом, переть вперед, стараясь урвать жадными руками землю, что лежит под ногами людей, за широкими спинами которых неудержимо встает солнце!

Почему все пошло не так, как планировалось? Потому ли, что Третий рейх так и не раздобыл недостающие кусочки магической головоломки, которую его офицеры искали в военной Финляндии? Потому ли, что Копье судьбы так никто и не смог поднять? Хотя лежало, лежало на столе, тяжелое, будто вдавленное в камень… только руку протяни. Но нет, там и осталось, неведомо как попавшее под Вевельсбург, да там и похороненное под замком. Потому ли, что русские в финской гонке явно успели первыми, хотя никаких подтверждений тому, что эти дикари сумели воспользоваться руной, не было?

Или просто русский солдат, плюнув да помянув немца по матери, поднимался из окопа в самоубийственную атаку… Или просто матрос, закусив до зубовной боли ленточки бескозырки и свято веря, что в бушлате смерть не берет, бросался со связкой гранат под танк… Или просто летчик, когда уже пылал бензобак, направлял свою машину туда, где метался в ужасе враг, и держал штурвал до последнего…

Не за деньги. Не за идею или приказ, и даже не особенно-то веря в вечную жизнь, а потому что – иначе нельзя!

Потому что по-другому просто не бывает.

Фон Лилленштайн вздрогнул, открыл глаза и понял, что умудрился задремать. Забавно. От смерти его отделяет только несколько часов, а он спит, вместо того чтобы изводить себя страхом и сожалениями.

Генрих усмехнулся.

В этом смысле храпящий капрал оказался умнее всех. Он проспит самое ужасное время – ожидание казни. Которая сама по себе не так уж и страшна. К смерти быстро привыкаешь.

Штандартенфюрер осмотрелся. Ничего не изменилось. Все так же скучали неподалеку часовые. Все так же маялись пленные немцы.

Генрих прикрыл глаза. Прислушался.

Тишина. Только обычный шум. Шепоток сновидений. Отголоски чьих-то мыслей. Человеческих? Не важно, главное, бормотание молитвы утихло.

Фон Лилленштайн закрыл глаза, чувствуя, как дрожит все внутри. Как болит простреленное плечо. Как тяжелыми толчками кровь поступает к онемевшим, перетянутым рукам. Потом ощущения стали острее, глубже. Вот уже шею трет воротник. Вот ткань рубашки, ранее такая легкая, грубо касается кожи. Еловые иголки впиваются в ноги. Невыносимая вонь людских тел душит, забивается в ноздри. Отвратительно! Мерзко! Свет от костерка, ранее такой невозможно тусклый, теперь пробивается через закрытые веки и ранит глаза. Генриху показалось, что мир взорвется, если с ели упадет на землю шишка или кто-то чихнет. Дрожал каждый нерв, каждая жилка.

Вот он уже слышит, как деревья, огромные великаны, тянут из земли соки, гонят воду от корней к листве.

Невыносимо зудела кожа, умирая и обновляясь…

Состояние Лилленштайна было близким к обмороку. Но именно это и было ему нужно. Отогнать сознание как можно дальше от тела, ставшего таким неуютным, таким отталкивающим. Нужно было заставить сознание отключиться, забыть о теле… чтобы почувствовать.

Где-то неподалеку чья-то беспокойная душа мучилась и страдала. Билась, разрывалась от желаний, от неутоленной жажды жизни, от невысказанных слов. Где-то совсем рядом! Нужно только потянуться к ней, коснуться ее. Она там! Она боится!

Вот, еще немного…

Фон Лилленштайн нащупывал дорогу в темном, всегда темном пространстве, двигаясь как слепой, на ощупь, прислушиваясь к загадочному миру, которого нет. Под ногами была уже не игольчатая прель. Нет. Лишь колыхалась мутная взвесь и иногда проглядывали переплетенные, белые, как слепые черви, корни деревьев. А где-то рядом угадывался провал, огромный колодец, из которого ощутимо веяло холодом. Но цель Генриха была в другом месте.

Дышать стало невыносимо трудно. Он сделал шаг… Еще…

Вот он!

Из темноты на штандартенфюрера смотрел урод. Его черты не вызывали страха, только брезгливое, физиологическое омерзение.

– Ты мне нужен! – сказал Генрих. – Служи мне!

И урод повиновался. Потому что иначе не умел.

Связанные руки невыносимо ломило. Дышать было нечем. Горло скрутила жесткая судорога.

Фон Лилленштайн закашлялся, захрипел. Выгнулся дугой.

– Господин штандартенфюрер! Вам плохо? – забеспокоились пленные. – Позовите охрану!

– Думаешь, они чем-то помогут? Это же русские!

Кто-то попытался пододвинуться поближе. Кто-то привстал. Но Генрих замотал головой.

– Сидите! – просипел он. – Все в порядке!

Солдаты видели в нем командира. А пока жив командир – жива и надежда. Хотя какая у них может быть надежда? Разве только на скорую смерть…

Генрих зашевелился, толкаясь ногами, сел поудобней, так, чтобы ствол дерева не давил на шею.

Сверхчувствительность прошла, и теперь по телу разлилась прохладная волна онемения. Опытные люди говорили, что в такие моменты есть возможность захлебнуться собственной слюной. Очень глупая смерть, если вдуматься.

Фон Лилленштайн восстановил дыхание, подождал, пока в горле перестанет першить. И прислушался. Как обыкновенный человек.

Шелест ветвей. Негромкие разговоры, кто-то надсадно кашляет вдалеке. Сырая ветка потрескивает в костре.

И скрипит неподалеку веревка. Скрип… Скрип…

Генрих удовлетворенно кивнул. Теперь надо ждать.

Боль ушла, только немного кололо в затекших руках. После сверхчувствительности всегда следовал откат. Кожа уже онемела. Теперь приходил черед и других органов чувств. Перед глазами поплыл туман. Густой запах дыма куда-то исчез. И мир начал тонуть в тишине.