– Мне казалось, – заметила я, – что между нами мир.

Джамбри болезненно улыбнулся:

– Не совсем.

– И что в итоге?

– Обе стороны должны объявить об окончании вражды и готовности к переговорам.

– И что вы сказали ему?..

– Что мы над этим работаем, пытаемся договориться.

– Он не сказал, что об этом думает главный министр? – поинтересовался Алекс.

– Нет. По его словам, главный министр держит свои мысли при себе.

Алекс нахмурился:

– Кассель, но ведь это невозможно?

– Конечно. Мы можем закрываться от других, но только на короткое время. Скорее всего, в последнее время он просто не бывал рядом с главным министром.

– И все же куда вероятнее, – заметил Джамбри, – что он просто не хочет говорить.

Бюрократы не похожи на обычных людей. Им незнакомы и любовь, и ненависть. Им неведомы страдания, и они не знают, что такое сочувствие. А главное – они не способны к моральным суждениям. Знаю, порой они выглядят как обычные люди, но поверь мне, Роза, это лишь политика. Или полнейшее пренебрежение к другим.

Полночь и розы

Мы отправились в заведение, которое нравилось Касселю, пытаясь делать вид, будто встреча прошла удачно.

У «немых» нет алкоголя. Но Кассель сумел найти для нас фруктовый сок, приятный на вкус и слегка ударявший в голову. Заказав по бокалу, мы подняли тост за секретаря по делам флота, после чего Джамбри отправил зашифрованные сообщения Килгору и нашей команде в Конфедерации.

Я спросила Касселя, сколько, по его мнению, придется ждать, прежде чем главный министр примет решение.

– Никто не может знать, Чейз, – сказал он. – Может, утром. А может, вообще никогда. Но не исключено, что для них это станет поводом надавить на Конфедерацию и возложить моральное бремя на директора.

Три дня спустя мы получили сообщение от секретаря: «Информирую вас о том, что главный министр уделяет огромное внимание вашей просьбе и, более того, осознает опасность промедления. Прилагаются все усилия для получения удовлетворительного результата. Сообщу, как только решение будет принято».

– Что именно он решает? – спросила я Касселя. – Стоит ли объявлять о прекращении огня? Стоит ли вообще вести с нами переговоры?

Этого Кассель не знал.

– Хочешь знать, что думаю я?

– Ты сомневаешься, что мы получим хоть какую-то помощь.

– Именно так. Извини. – Он уставился в пространство. – Мы уже многие годы противостоим Конфедерации. Помнишь, мы говорили, что людям свойственно обманывать себя, поддаваться на самоуговоры?

– Таких много.

– Верно. И чтобы выполнить вашу просьбу, им – администрации – придется сменить курс на прямо противоположный, что не добавит им политической популярности. Все решат, что главный министр ставит под удар миры Собрания без всякой необходимости.

– Речь идет о целой планете.

– Да.

– А в итоге все сводится к его политической карьере.

– Я этого не говорил. Я сказал – может быть. Или подумал.

– Кассель, меня удивляет, что ты мог вообще подумать такое. Ты когда-нибудь оказывался к нему настолько близко, чтобы прочесть его мысли?

– В каком смысле?

– Заглянуть ему в голову, так же как ты можешь заглянуть в мою.

Кассель снова поколебался:

– Да.

– Думаешь, он в состоянии это сделать? Сменить курс?

– Возможно. – Он положил большую руку мне на плечо. – Извини.

– И вы еще обвиняете нас в том, что мы дикари.

По неофициальным каналам Кассель узнал, что до принятия решения остается меньше недели. Цирцея познакомилась с «немым»-физиком и стала жить при лаборатории. Джамбри бродил по Новой Воларии, стараясь завязать как можно больше знакомств. Он даже несколько раз выступал с лекциями, говоря не столько о дипломатии, сколько о науке и культуре, благодаря чему обзавелся друзьями из числа влиятельных персон.

Мы с Алексом решили, что настал подходящий момент для визита к Селотте, и отправились в Музей инопланетных форм жизни.

Человечество занимало в нем главное место, как единственная из известных «немым» технических цивилизаций, кроме их собственной. Правда, вход в зал, посвященный людям, охранял аватар неандертальца. Бородатый и мускулистый неандерталец оглядывал зал враждебным и одновременно пустым взглядом. Когда посетители приближались к нему, он потрясал копьем, рычал, ворчал и совершал непристойные телодвижения.

В музее имелось большое собрание нашей литературы. Я с радостью отметила, что зал оружия несколько уменьшился в размерах после моего предыдущего визита. Нет, копья, ружья, излучатели и бластеры никуда не делись, но больше не занимали основное место в экспозиции. Похоже, Селотта узнала нас лучше.

Алекс проводил все время в Зале человечества, с вожделением разглядывая то один, то другой экспонат. Музей располагал обширной коллекцией скульптур, ламп, устройств связи, мебели, столовых приборов, дневников, спортивного снаряжения, религиозных текстов и прочих артефактов, возрастом до четырнадцати тысяч лет.

– Невероятно, – сказал Алекс. – Где они все это раздобыли?

Он подозревал, что часть экспонатов происходит с Земли дотехнологической эпохи. Позже он поинтересовался этим у Селотты.

– Подтверждений нет, – ответила та. – Но речь идет об очень давних временах. Кто знает?.. Многое не поддается точной датировке.

На третий или четвертый день, устав от артефактов, я набралась смелости и отправилась на пляж. Ашиурки носят купальные костюмы, закрывающие тело от шеи до колен, с рукавами до локтей. Я готова была следовать местным обычаям, но ни у кого не нашлось купального костюма, подходящего мне по размеру. Мой собственный выглядел по их меркам достаточно откровенно: я даже забеспокоилась, что представители власти сейчас уволокут меня прочь. Но Селотта заверила меня, что никто не сочтет меня сексуальной – в лучшем смысле этого слова, добавила она. Итак, поводов для тревоги не было.

Мужские костюмы тоже закрывали практически все тело от шеи до колен. Странно, подумала я: в обществе, где каждому доступны самые сокровенные мысли других, принято полностью скрывать тела.

На пляже, как и у нас дома, отдыхали семьи с детьми, парни и девушки гонялись друг за другом. Я немного посидела, вслушиваясь в шум моря. Здесь я весила на несколько фунтов больше, чем на родной планете, и мне вдруг показалось, что это заметно всем, хотя то была лишь иллюзия. Так или иначе, здесь, среди созданий, которые разглядывали меня с тревогой и отвращением одновременно, моя внешность не имела особого значения.