— Слушай, — сказала она заплетающимся языком, беря меня под руку. — Ты же в курсе, что да как? — посмотрела на меня, продолжила. — Оплачена только классика. Только классика. Всё остальное за отдельную плату.

— В курсе, — ответил я.

Вместо двери занавеска.

Никогда прежде не был у Мацегоры. В кладовку втиснута кровать, между ее щечками и стеллажами можно пробраться разве что боком. Зато у кровати срезана передняя спинка. Чтобы, войдя, сразу развернуться и лечь. Лика стянула с себя простыню и, скомкав, забросила на полку стеллажа. Встала на кровать, опустилась на четвереньки, прогнув широкую спину и высоко задрав зад. Кровать скрипуче комментировала каждое ее движение.

— Кровать скрипит, — прокомментировала и Лика.

Лодыжки мокрые, на пятках канва засохшей мыльной пены.

Я стоял не шевелясь. Не дождавшись меня, Лика оглянулась через плечо.

— Так не хочешь? А чё, слышь, молчишь?

Она плюхнулась на спину, несколько раз свела и развела колени.

— Мне говорить? Некоторые любят, чтобы говорить. Другие кричат: заткнись. Все разные. Говорить, нет? Мне, короче, один как-то впаривал, что у меня голос приятный. Сам такой цуцик, сначала на «вы» начал. Квартирка неплохая. Газетка, слышь, с объявлениями возле телефона, он их еще красной ручкой пообводил. Умора! Чпокнул меня по-быстрому, потом еще час заказал, и мы с ним, сука, разговаривали. Да-а-а… Пьем вино и разговариваем. Сейчас не вспомню, о чем. Я ему, ты еще час, говорю, оплати, я тебе всю свою жизнь как есть расскажу. А сама такая думаю, чё рассказывать-то, на целый час.

Язык у нее все сильней заплетался, глаза слипались.

— Отъезжаю, не могу, — пробормотала Лика, проваливаясь в сон. — Пять минут, ладно?

Она уснула мгновенно. Даже похрапывала. Я подумал: не услышали бы в спортзале. Ее храп. Тишина в кладовке тоже могла привлечь их внимание. Я толкнул кровать коленом. Лика только промычала в ответ. И шире раздвинула ноги.

Взявшись за изголовье, я принялся его раскачивать. Кровать визгливо скрипела. Чересчур монотонно, наверное. Но сойдет. Не будут же они прислушиваться. Каждый раз, когда спинка билась о стену кладовки, я боялся, что Лика сейчас проснется и расхохочется — и с криком: «Прикиньте, умора какая!» — выскочит из кладовки в спортзал. К счастью, Лика спала крепко. Лишь храп иногда прерывался, но вскоре начинался заново. Сочные телеса гуляли. Пупок бегал черным взволнованным зрачком. Я посматривал на циферблат часов. Десяти минут хватит.

Это был один из тех больших прожорливых дней, которые, как Робин Бобин Барабек, напихают в себя всё подряд, без разбору, стрескают и корову, и быка — а потом становится больно.

С утра было ясно, что хорошего можно не ждать.

Встал по будильнику, на рассвете. Нужно было съездить в город за продуктами. Заодно сделать давно обещанное: навестить маму.

Было сыро, за окном хлюпало и чавкало — снег таял, в лужах сверкало солнце. Зима как будто выдохлась и ушла в самый неподходящий момент, перед Новым годом. Вороны, вернувшиеся с полевых кочевий на удобные поселковые крыши и столбы, раскатисто драли глотки в синем сумраке. Снова низовой туман, совсем как осенью. Повисел, сонно покачиваясь, раскис и истаял, пока Топилин пил чай у окна. Утро как утро. Но душа не на месте. Томило неясное предчувствие. Завтракая и одеваясь, выглядывал поминутно в окно. Будто ожидал там что-то необычное застать — например, как тянутся к нему в молочном воздухе пальчики Робина Бобина.

Позвонив маме, насторожился: голос ее звучал напряженно. Но ехать все равно нужно. Не стал расспрашивать.

Мама встретила молчаливыми объятиями в холле. Пряча глаза, пригласила на кухню и сразу отправилась туда сама, слишком прямо держа спину, слишком широко развернув плечи. Топилин сразу все понял. И снова — не стал расспрашивать. Мелькнула подленькая мысль — сделать вид, что не догадался. Посидят на кухне, поболтают, почаевничают. Он скажет:

— Все, мам, мне пора.

Она скажет:

— Звони почаще.

Он, целуя в щеку:

— Непременно.

И вот за ним закрывается дверь, он бежит по лестнице, не дожидаясь лифта. Обхитрил Зиномонстра. Из-под носа ускользнул.

Сидели на кухне за полуприкрытой дверью. Чай. Фейхоа, перетертая с сахаром. Лакомство, которое ей удается всегда, поскольку испортить невозможно.

Расспросы те же, что по телефону: где обретается, в гостях у кого или в пансионате, скоро ли в город вернется и как собирается с Антоном улаживать конфликт… Голос немного осип. Было заметно по ее осунувшемуся лицу, в котором уже проглядывала эта каменная непререкаемая решимость, что последние ночи она спит вполглаза. Караулит. Ночью караулит и днем.

— Ты не подумай, Саш, я не подгоняю. Но сколько ты собираешься еще отсиживаться?

А сама прислушивалась к происходящему в глубине квартиры.

— Не знаю. Надеюсь, что недолго. Пока не с чем возвращаться.

В квартире, казалось, ничего не происходило. Ровным счетом ничего. Топилин тоже прислушивался.

— В каком смысле?

— Ну… не с чем пока возвращаться. Скажем так, идет процедура банкротства. Как-то так, мам.

Марина Никитична еще какое-то время смотрела на сына, будто ждала продолжения.

— Никогда не любила твои бизнесменские аллегории. Ты на человеческий язык можешь перевести?

Но в комнатах стукнула дверь, и тут же человеческий перевод перестал волновать Марину Никитичну. Она вся превратилась в слух. Ничего — тишина. Они продолжили свою ломкую беседу.

— Не придумал, во что вложиться, когда в город вернусь.

— Это снова аллегория? Или ты теперь про бизнес?

— Про бизнес. И не только. Ты как-то разделяешь, а оно ведь на самом деле не делится.

— Очень неожиданно это у тебя, сынок.

— Ты ведь не станешь поминать кризис среднего возраста?

— А?

— Кризис среднего возраста…

— Саш, какой к черту средний возраст, какой кризис… Что за ширпотреб? Ты что сейчас читаешь, кстати, можно узнать?

— Ладно, всё. Проехали… Коротко говоря, так. Только ради того, чтобы разобраться с Антоном, возвращаться бессмысленно.

— Чаю подлить?

Марина Никитична сама не заговорит о приступе. А Топилин не может себя заставить. Никогда не мог: все равно что заставить себя не дышать. Физически невыполнимо — вытолкать наружу эти слова. Кажется, первым же звуком поперхнется насмерть. Безжалостное «З» проткнет нёбо, как рыболовный крючок, и — рраз! — выдернут его, как сонную плотву из проруби, кровожадные зинобоги, забавляющиеся подледной рыбалкой.

Он попробовал растормошить в себе сыновние чувства: нужно остаться, Саша, помочь маме, она хотя бы поспит… Бесполезно. Там, где, вынырнув из тихого болотца, восходила испепеляющая Зинаида, сыновние чувства выгорали прежде всего. И возрождались не раньше, чем наступал спасительный закат. Обычно Топилин умел себя заставить помочь Марине Никитичне хотя бы в последний момент. Но не сейчас. Совсем, совсем не ко времени.