Католицизм давит извне, ибо принужден к этому внутренне. Он подавлял еретиков, пока имел власть: как мы изложили выше, для него малейшие отклонения от догмы неизбежно казались сверхважными, ведь для католика с уходом страха исчезала и надежда на спасение души. Не стоит думать, что пресловутую нетерпимость Рима питала только жажда власти. Можно говорить и об искренней заботе о спасении грешников от ада. То была благочестивая обязанность, и учение о неврозах объяснит нам, как она возникла. Так или иначе, очень жаль, что католики не понимали: иноверцы не могли обрести желанное успокоение страха, ибо его порождало чувство вины, и потому конфликт, имеющий иную природу, требовал иного разрешения. Догма не могла им помочь. Иноверцы постигали иные идеи и искали спасения в помощи иных символически-религиозных представлений. Эти представления тоже проявляли себя как навязчивые идеи, хотя, разумеется, психология не может дать намеков на то, в каких формах снятия страха, католических или прочих, проявились божественная воля и божественная истина – и проявились ли они. Применение компульсий для укрепления религиозных взглядов с точки зрения психологии чудовищно само по себе, независимо от степени жестокости. Во многих случаях, хотя и не всегда, инквизиция добивалась внешней покорности; она смогла заставить людей притворяться, хоть те и не верили ни в идеи, ни в обряды католичества. И это был предел успеха Церкви. Заглянуть в сердца она не могла, хотя там, где дело касалось прощения грехов, священник бы обрадовался, умей он читать в наших сердцах, – и будь он сам непогрешим, решая, даровать ли прощение.

Нет, конечно же, неверно считать все католические верования и обряды обсессиями, при которых человек чувствует себя под действием неодолимой внешней силы. Мы говорили об инсессиях: в отличие от обсессий, они воспринимаются не как навязанные, а как совершаемые добровольно. Тогда мы упомянули о распространенных ритуалах, сопровождающих прогулки, и о приметах. Мальчик, бегущий вверх по лестнице с мыслью: «Добегу до верхней ступеньки до того, как дверь закроется – сдам экзамен, а иначе – нет», верит, что делает это по доброй воле. Но если он захочет отказаться от таких инсессий, то заметит, что не может этого сделать – и на самом деле подчиняется мощной навязчивой идее, сила которой варьируется. Обсессии и инсессии легко сливаются, и причины их возникновения почти одинаковы. В одном случае человек полностью принимает свое поведение, а в другом – чувствует, что побежден некоей силой, внешней по отношению к его «Я». Совесть очень часто совершает такую смену субъекта. Человек говорит себе: «Так, сделаешь вот что…» или «Поступлю так!» Опять же, достойный поступок, который нужно совершить, воспринимается не как внешнее повеление, а как цель собственной воли. При этом его моральная ценность не уменьшается и не возрастает. Здесь важнее всего содержание этического сознания личности, и за исключением небольших отклонений, этого можно достичь всегда с помощью одних и тех же шагов. Решающей является динамика «Сверх-Я» по отношению к «Я».

Теперь мы понимаем, как католические догмы и обряды, в том числе и там, где они изначально не воспринимались как обсессии, в своем содержании, возникновении и действии могут с ними совпадать. Этот навязчивый характер, в том смысле, который придает ему теория компульсий, может быть почти одинаковым и у того, кто внутренне подчиняется Церкви как высшей инстанции, требующей покорности, и у того, кто принимает ее догму с радостным сознанием свободы.

То, что великое множество обсессий и инсессий обладает чертами стереотипов – необходимый итог их иррационального характера. Они – навязчивые идеи, и дотошное исполнение в мельчайших деталях – их атрибут. А еще с их помощью достигается только символическое, а не реальное успокоение совести и влечений.

Создание стереотипов – одна из самых бросающихся в глаза черт католического обряда. Создаются формальные тождества, призванные представлять относительные достоинства стереотипных молитв. Чем больше прочтете «Отче наш» или «Аве Мария», тем больше вам отпустится грехов. Иисус предостерегал и от ненужной болтовни, и даже от многословных молитв (Мф. 6:7), и от языческой веры в то, что многословие помогает быть услышанным: «Ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него» (Мф. 6:8). И «Отче наш», сколь бы кратка ни была эта молитва – это не шаблон. Иисус не сказал: «Молитесь этими словами!», а только: «Молитесь так!», то есть «в этом духе», и, если в контексте, «столь же кратко». В отличие от этого Католическая Церковь устанавливает полностью противоположные предписания, так же как она, вопреки Иисусу, запретившему демонстративные молитвы в синагогах и на углах улиц (Мф. 6:5), дает особые льготы молитвам в церквях (привилегированные алтари) и у храмов (крестные ходы и торжественные общие молебны). Как согласовать это с Ин. 4:21, где говорится, что важно не место, а дух и искренность молитвы?

Однако я должен решительно защитить католичество от часто слышанного упрека, что совершенно невозможно сосредоточенно произносить такие длинные серии стереотипных молитв с искренним рвением. Там, где господствует невротическая навязчивость, может совершаться многочасовое повторение одних и тех же слов и жестов с одинаковым усердием, так как речь идет о символическом успокоении страха. На самом деле такие действия могут становиться все более необходимыми, ибо это создает сублимированное удовлетворение. То есть когда Лютер в монастыре ежедневно от четырех с половиной до пяти часов в будние дни, а в воскресные дни и в праздники дольше, предавался литургическим упражнениям[404], есть вероятность, что он почти всегда делал это в молитвенном настроении духа. Неортодоксальный и благочестивый верующий воспринял бы такую трату времени как грешное забвение обязанностей по отношению к ближним, а значит, и к Богу, который хочет, чтобы мы поддерживали весь мир покорным воле Его, и не только в день воскресный. Молитва по принуждению для свободных христиан подобна насильному поцелую, не говоря уже о многих таких молитвах.

Чрезвычайно важная черта католического обряда, его важнейшая часть – магический характер, пришедший в христианство при Павле. Мы уже говорили о заразной магии культа мощей[405]. То же относится и к облаткам. Именем Иисуса Христа часто, точно заговором, отгоняют беду. Хайлер пишет о том, что уже в схоластико-догматическом понимании действенности таинств «ясно видно примитивное представление об автоматической (сверхъестественной) силе “священных” действий»[406]. Они действуют ex opere operato, независимо от любых усилий, какие добавляет в них вера человека, обретающего их эффект. Крещеного младенца в вечности ждет другая участь, нежели некрещеного. Когда я спросил католического священника: если по воле Божией умирает ребенок, которому земные родители не уделяли внимания, потому и не крестили, – хочет ли Бог даже в вечности оставить это дитя в невыгодном положении по сравнению с другими, крещеными, о которых заботились хорошо? Священник решительно согласился. Когда Герман Шелль в своей догматике выступил против такой жесткой точки зрения и допустил, что и некрещеные дети могут попасть на небо, ортодоксы выступили против, и его мягкость в этом вопросе способствовала тому, что его работа попала в Индекс запрещенных книг[407], – это наделение магическими свойствами вещественного и действий также является особенностью невроза навязчивых состояний.