За прошедшие годы в моём отношении к Сигню изменилось только одно: когда я спал со своей постоянной девкой, я представлял себе Сигню. Так что я постоянно мысленно был с ней. Я просил гасить все лампы и…

Вот и всё. Кстати этой самой девкой стала Трюд, которую Сигню за аборт отправила в проститутки, в пользу казны. Я выкупил Трюд, я купил ей дом, где проводил с ней время несколько раз в неделю.

Знал об этом Сигурд? О Трюд может и знал, но об остальном знать, конечно, не мог.

Сигурд так ничего и не сказал за всё время пути, а только метнул в меня ставший тёмно-серым взгляд и, пришпорив коня, ускакал вперёд к терему.

Сигню вышла на крыльцо откуда смыли уже кровь хозяев, я жду её.

— Я не знаю, что тебе сказать, братишка, — сказала она. — Ребёнок ваш умер у неё внутри ещё сутки назад, а мучилась она до этого ещё, должно быть пару дней… Мы сделали всё, теперь будем надеяться на Богов, — она посмотрела на меня глазами в полукружьях усталых синяков.

— Всё могло быть иначе, если бы?..

— Не надо казниться, думать, что было бы, если… — покачала головой Сигню. — Норны пропели свою песню. Подождём, куда она выведет Астрюд. Если ей жить, то будет жить. Молись Богам, Рауд.

Боян тоже вышел на крыльцо, натягивая шапку на растрепавшиеся немного волосы.

— Ганна с помощницей остаются, — сказал он. И посмотрев на Сигню, добавил уже ей по-русски: — Идём домой, Лебедица, ночь совсем.

Я знаю русский, в тереме с детства половина людей говорили по-русски, я не мог вырасти, не зная его. Но, кроме того, ласковые нотки в его голосе не ускользнули от меня. Удивительно, что никто не замечает, до чего Боян влюблён в Сигню. Это потому что все его чуть ли не бесполым считают. А зря, по-моему.

Но о чём я думаю сейчас?! Моя Астрюд, прелестная, милая Астрюд на краю Нифльхейма, а я… Это от страха и отчаяния, должно быть, чтобы не думать о страшном, я думаю и вижу вокруг себя то, чего обычно не вижу…

— Пойдём пешком, Боян, — сказала Сигню. — Тут ходу меньше часа, мы с тобой налегке.

И мы идём вдоль улиц, освещённых факелами на столбах. В ветреную погоду их не зажигали, чтобы пламя не перекинулось на постройки, в дождь они гасли сами. Но сейчас горели ровным оранжевым светом, освещая нам путь по пустой по позднему времени улице. Только ночные сторожа, следившие за порядком, встречались нам по пути.

— Что, много болтают о бесплодной дроттнинг? — спросила Сигню очень тихо, когда мы прошли уже едва ли не треть пути.

— Никто не болтает такого. Тебя люди любят.

— Это ты меня любишь, вот и говоришь так, — тихо и устало проговорила Сигню, медленно шагая рядом.

— Я… — я вздохнул. — Я — другое. Я не все. Но никто не болтает зло. Может, и сокрушаются иногда, но злословия я не слышал.

Сигню посмотрела на меня. Улыбнулась тихой недоверчивой улыбкой.

— Всему своё время, Лебедица. Все приходят и уходят в тот срок, когда определено, — сказал я в ответ на эту улыбку.

Она вздохнула, не сказала больше ничего. Мы долго шли молча. А потом она заговорила о том, какими тёмными и жестокими людьми надо быть, чтобы свою родную дочь положить на алтарь ненависти и мести.

— Ты знаешь, ни Астрюд, ни её мать не умели даже читать. Рауд учил Астрюд грамоте, — сказала она.

А потом улыбнулась:

— А народ в их Грёнаваре хороший, весёлый, работают с огоньком, все грамотные уже. Будто ждали, когда от конунга этого избавятся.

Улыбается, слава Богам!

Я чувствую, что у меня болит плечо, тронул рукав, он промок кровью, на чёрной вязанке не видно, а боль я до сих пор от напряжения не чувствовал.

— Смотри-ка, Ивар-то всё же не совсем промахнулся, — сказал я, показав Сигню окровавленные пальцы.

— Где? — она побледнела, заглядывая мне в лицо.

— Да ты не пугайся так, ерунда, плечо вон задел, — усмехнулся я.

Но мы уже возле терема, входим с подклети, на крыльце дверь закрыта давно — ночь. А здесь, челядной отпер нам засов, мы и вошли.

— Идём к тебе, обработаю рану, — сказала Сигню.

И мы по тайным лестницам быстро оказались в моей горнице.

— Каждый раз удивляюсь, как быстро ты здесь дорогу в полной темноте находишь, говорю я.

— Ты же сам меня и учил когда-то, — смеётся Сигню.

— С лампой-то и я всё найду за минуту, но в темноте…

Я смотрю на неё. Мы в моей комнате вдвоём, ночью…

— Ладно, садись, не болтай, — говорит она, не ответив на мой взгляд. — Рана сочится до сих пор, значит зашить надо.

К счастью, далеко идти за необходимым не надо. Как у давнего уже лекарского помощника, кое-что и у меня в горнице имеется.

Сигню, легко касаясь меня пальцами, занялась моей раной, заставив прежде снять и рубашку и вязанку.

— А ты ничего… такой… — усмехнулась она, щуря пушистые ресницы и будто шутя, разглядывает меня, — крепкий, мускулы какие…

— Ты думала, если я скальд, так из рыхлого теста что ли?

Она улыбается, ничего она такого не думала. Вообще не думала, конечно, такого обо мне. И всё же: мне приятен её взгляд, скользящий по моему обнажённому телу и эта улыбка. И ей приятно смотреть на меня. Меня касаться. Она не осознаёт этого даже, но я чувствую, по струящемуся из её пальцев теплу чувствую.

— Всё, сейчас бальзам привяжу, через неделю здоровый будешь, — говорит она.

— Теперь у меня шрам на плече будет как у тебя, — говорю я, когда она почти закончила наматывать бинт. — И рука та же. Как при Норборне было, помнишь?

Она посмотрела мне в глаза, переставая улыбаться. Она помнит не только это, не только, как я перевязывал её рану, но и как всё изменилось в те несколько минут между нами…

— Не надо, Боян… — очень тихо проговорила Сигню.

— Сигню, — я поднялся, но она отступает, отводя взгляд.

— Не надо… И так… слыхал, что болтают обо мне… — она ещё отступила, положила бинты на стол, куда придётся, только чтобы держаться подальше от меня…

— Никто такого, что говорил Ивар, не болтает…

— Пока не болтают, — она посмотрела на меня. — Стоит одному сказать, другие подхватят. Мне и так непросто, поверь. Не хватало грязных сплетен ещё…

— Обо мне никто не станет болтать. Никто меня мужчиной не считает, — говорю я.

Она смотрит всё же мне в глаза.

— Я считаю, —