лицо, милому моему Бояну и сказала чистую правду:

— Должен остыть, столько дел за день у конунга… Чёртов Гуннар заронил в него это семя проклятое — ревность… Ивар, мерзавец, тоже масла подлил в давно тлевший огонь.

— Сложно не ревновать тебя, Сигню, — сказал спокойно Боян.

— Почему это? — удивилась я.

Я никогда не давала поводов Сигурду, в отличие от него, со всеми этими брандстанскими девицами, подсылаемыми моей прекрасной свекровью Орле («Змеёй»). Сигурд смеялся, любезничал с ними, позволял ненароком касаться себя. Что, меня не сердило это?! Но я ничего не говорила, ни разу, сохраняла достоинство, тем более что я не верила, что ему хотя бы нравится то, что они делают. Я вижу, что он позволяет им вольничать, чтобы вызвать мою ревность…

— Ты слишком свободна, — сказал Боян, глядя мне в глаза. — Это так страшно: любить тебя, когда ты будто птица. Взмахнёшь крыльями в любой момент, и нет тебя. Чем тебя удержишь?

Я покачала головой:

— Поэт в тебе говорит.

— Не сейчас. Я знаю, о чём говорю, — без улыбки проговорил Боян. — Куда идёшь-то?

— Тебе лучше не знать, — я покрыла плечи большим платком, какой-то холодный ветер дул с утра, дождей притащит, наверняка, дождёмся тогда вестей из Норборна не раньше, чем через месяц.

— Почему это мне лучше не знать?

— Первый у кого Сигурд спросит, где я, это ты. Не найдёт меня, через час забудет злится.

Резонно, конечно. Но будто бы Сигурд не догадается, где её искать? Будто много мест, где она может быть в Сонборге… И если разозлился всерьёз, до вечера ещё хуже будет…

Я отправилась к Дионисию. Сигурд не любил бывать у него, говорил, что он его будто обволакивает. Я понимала, что Сигурд имеет в виду. Арианец Дионисий рассказывал о своей вере много, увлекательно. Но Сигурду не была близка ни идея жертвы за всё человечество, в которую Бог почему-то принёс своего сына, ни всетерпимость Дионисия и его убеждённость, что центр цивилизации был и навсегда останется только в Элладе.

— Ты не понимаешь, потому и отторгаешь, — отвечал Дионисий.

— Ещё скажи, грек, что мне недоступно понимание твоей веры, потому что у меня нет сыновей… — ярился Сигурд.

— Совсем не то я имел в виду… — пугался Дионисий. И разговор их обрывался, зайдя в тупик.

Я не спорила с Дионисием. Хотя и мне, как и Сигурду всё было непонятно, мне хотелось представить, что в этом понимает сам Дионисий. Что это значит для него.

Но Сигурд сам сказал мне:

— Да просто всё, Сигню, как и в любой великой религии. Отец не жалеет сына, принося его в жертву, только чтобы люди прозрели, остановились, оглянулись на себя, на то, как они живут, и стали чище и светлее, стали бы творить меньше зла… Вот и вся идея. Прекраснейшая и недостижимая в своей высоте.

Я восхищаюсь Сигурдом в такие минуты, понимая, насколько всё же он умнее меня или видит глубже и дальше. Я понимала это и понимала, почему Сигурд считает, что Дионисий «обволакивает». Ничего толкового старый грек не говорил, только одно — что учение Христа, единого с Богом-Творцом это светящаяся истина, а мы погрязшие во тьме язычники.

Всё, чему учил его Бог, было близко и понятно, это были все те же понятия о добре и зле, и я не понимала поэтому, почему Дионисий считает их выше наших верований.

Я поняла позднее. Религия Дионисия объединяла. Стать лучше и чище, не потакать низменным и сиюминутным страстям. Вот к чему в итоге должен был прийти человек. Но в простоте Дионисий при всём своём уме не мог этого объяснить. Заносчивость мешала ему. Он считал себя выше нас. Да выше всех.

Поэтому так любил над ним подшучивать Маркус. Куда более гибкий и жизнелюбивый человек, который придя из величайшего города на земле к нам в нашу «Белую страну» не считал, что он в чём-то лучше, умнее или достойнее «Высшей благодати», чем мы, свеи и славяне, среди которых ему довелось проживать свою жизнь. Может быть, потому что он был язычником как и мы?..

Маркус в это утреннее время всегда был занят, Дионисий тоже, но грек чаще оказывался свободен, препоручив учеников своим уже бывшим ученикам, ставшим давно учителями. Надо сказать, имей я хотя бы немного склонность к тому, чтобы учить детей, я бы тоже занималась этим. Но я могла только преподавать лекарскую науку взрослым и то не каждый день. Ежедневно этим занимались Хубава и Ганна. Если не было много больных в лекарне.

Дионисий встретил меня с улыбкой в своей стерильной келье:

— Давно не захаживала, царица, муж твой не жалует меня, старика, и ты скоро…

— Ну что ты говоришь такое, Дионисий?! И Сигурд тебя считает мудрейшим и лучшим учителем молодёжи, и уж тем более я.

Дионисий всё же рассмеялся, обнажая крепкие ещё, серые зубы, пододвинул мне угощение: засахаренных груш из прошлогоднего урожая. А ещё изюм — эту диковинку привезли недавно нам путешественники из южных стран, с берегов близких родине самого Дионисия.

— Ты даже вообразить не можешь, Сигню царица, что такое эти ягоды. Из таких вот ягод и производят вино волшебного цвета лалов, как в твоей короне. Знаешь, если бы дикие даны и норвеи не подстерегали корабли в узких проливах, к вам приходило бы их в сотню раз больше. Хорошо ещё, что у вас самих корабли имеются, встречают торговцев иноземных.

Дионисий с наслаждением отправил в рот несколько вяленых виноградин.

Я впервые видела, чтобы он с таким удовольствием ел. На мой вкус ягоды эти, как, впрочем, и груши были чересчур сладкими, приторными, хотелось запить их чем-нибудь кислым, хотя бы вином. Но я не спорила с Дионисием, знающим каковы они на вкус, когда их только снимают с ветки… а он долго и вдохновенно рассказывал о «благоухающих гроздьях, пронизанных солнца лучами, подобных кускам полированного электрона…» он мог бесконечно рассказывать о чудесах своей покинутой страны, а я — слушать и представлять себе её как сказку…

Я пришла провести время, а не для серьёзного разговора. Поэтому слушала старика, а сама думала, сильно ли рассердился Сигурд, когда девчонка соврала ему, как я просила, что не нашла меня. Но в любом случае, искать он меня не станет, займётся делами, в кузницу собирался сегодня…

Я почти задремала под монотонный голос моего учителя, когда в дверь к Дионисию неожиданно и резко постучали.

Дионисий изумлённо и почти испуганно посмотрел на меня, таким стуком ещё никто не стучал к нему,