Соединив все силы, немцы весьма оперативно – еще до прихода в Эстонию большого русского войска – подавили отчаянное сопротивление восставших. Дружины эстов были разбиты при реке Имере, что на границе с Ливонией, их хорошо укрепленный замок Феллин и крепость на реке Пале тоже были взяты и сожжены крестоносцами. В том же 1223 году русские, явившись по зову эстов с двадцатитысячным войском, овладели важнейшими крепостями Эстонии – Дорпатом, известным у нас как Юрьев и Оденпэ, называемым по-русски Медвежьей Головой. Затем вместо нанесения молниеносного кинжального удара в самое сердце Ливонии, то есть стремительного похода на Ригу, русские дружины почему-то отправились на север по направлению к Ревелю, владению датского короля Вальдемара II и долго – аж четыре недели – но без всякой пользы для себя осаждали на своем пути замок датских крестоносцев Линданизэ. С этого момента стратегическая инициатива русскими в войне с немцами была безвозвратно упущена, а их войску после неудачной осады датского замка и последовавшего за ним основательного разорения эстонской области Гервен вскоре пришлось уйти восвояси назад в Русь.

Всю первую половину 1224 года шла жестокая борьба вокруг Дорпата, опорного пункта русских в Эстонии, где князем был Вячко, злейший враг немецких крестоносцев. Немцы не могли ему простить безжалостное истребление братьев-рыцарей в Кукенойсе, где он княжил шестнадцатью годами ранее, и рассчитывали на то, что Вячко пленят и повесят в назидание русским на высоком суку. Однако подобным планам не суждено было сбыться – Вячко героически погиб при обороне города, до самого конца бесстрашно сражаясь со своими дружинниками, так и не дождавшись обещанной помощи из Новгорода. Падение Дорпата в августе того же года окончательно решило дело в пользу немцев. Эсты покорились, и новые владетели Эстонии – два епископа и Орден вступили в свои права.

Период относительного мира в Ливонии, следующий за упомянутыми выше событиями, был отмечен приездом папского легата, епископа Вильгельма Моденского, который должен был, с одной стороны, информировать римскую курию об общем положении дел в Ливонии, в ту пору мало кому известной стране, а с другой – уладить остающиеся территориальные разногласия между датчанами и немцами, а также между рижским епископом и Орденом. Случилось это как раз за два месяца до того, как я очутился в Риге, то есть – в мае 1225 года. Но папского легата в городе в июле уже не было – почти все лето он совершал ознакомительный объезд Ливонии, инспектировал северо-восточные области. Тем не менее, многие из рижан продолжали вспоминать подробности и незабываемые впечатления, полученные от майской встречи с ним и его многочисленной свитой, а также большим числом сопровождавших рыцарей-пилигримов, которые по указу папы римского прибыли из Тевтонии на войну с язычниками – представляете себе, как мало тогда происходило событий, если визит папского легата продолжали смаковать многие месяцы.

И я хорошо помню один из немногих теплых и солнечных августовских дней, когда рижане, заранее предупрежденные гонцом, вышли за городские ворота, чтобы вновь отдать дань уважения легату и его свите, прибывших из Торейды. Как написано в «Хронике», с великой радостью горожане встретили высокое лицо и затем проводили его с должными почестями в город – все радовались вокруг как дети и в очередной раз славили Господа Бога за то, что после многих бедствий и горьких войн вновь наступил долгожданный мир.

Впрочем, в Риге после этого легат апостольского престола Вильгельм Моденский пробыл совсем недолго, но надо отдать ему должное – он зря времени не терял, умудрившись принять за короткий промежуток времени великое множество послов из окрестных стран, включая языческую Семигалию и православные Псков и Новгород, в которых так же прознали о приезде в Ливонию столь важной персоны. Все вокруг только и болтали, что о величии Риги и Ордена… Все – и русские, и эсты, и литвины с семигалами – хотели дружбы и мира с Ригой после показательной бойни, учиненной немцами в Дерпте год тому назад, устрашив тем самым весь окружающий мир, потому и прислали отовсюду своих послов.

В сентябре, пожелав увидеть и других новообращенных Ливонии, легат со свитой убыл на корабле вверх по течению Даугавы знакомиться с прочими бывшими языческими областями. Как и летом в новой поездке легата его сопровождал ливонский клирик, приставленный к нему самим Альбертом для исполнения обязанностей советника и толмача. На сей раз им стал другой, хоть и сносно владевший языками местных народов и хорошо знавший местные обычаи, но все равно не такой высокообразованный и эрудированный, как первый. Вильгельм Моденский был удручен заменой, но другого варианта у рижского епископа не было. Дело в том, что Альберт загорелся идеей написать подробную историю покорения немцами языческой Ливонии – год за годом. С прибытием в Ригу папского легата у него появлялся удобный случай представить римской курии через ее посланца подробный отчет о ходе колонизации Ливонии, разумеется, в выгодном для себя свете, дабы ввести в курс царящих в колонии дел и римскую курию, и самого легата, чтобы тот, будучи в Риге, принял решение в спорных вопросах, наиболее благоприятное для епископа. И кому как не Генриху Ливонскому, этому ходячему кладезю светочи, епископ мог доверить исполнение столь важной миссии – ему ведь было известно, что Генрих давно вел дневник о событиях, происходивших в Ливонии, в которых он лично принимал участие или слышал о произошедшем от других очевидцев.

Я прислушивался к разговору клириков, которые те вели вполголоса; в ожидании жаркого они прихлебывали пиво из увесистых кружек. Как я понял, в представлении епископа дело оставалось за малым: соединить черновые записи воедино, обобщив весь полученный опыт искоренения язычества в Прибалтике, дабы родилась на свет божий нетленная «Хроника Ливонии», повествующая о перипетиях завоевания немецкими крестоносцами земли Святой Девы Марии. Одним из посетителей, был не кто иной, как Генрих Ливонский, точнее говоря Генрих из Леттии, как он сам себя назовет в будущем историографическом труде, а второй – его неразлучный и верный друг – старик Алебранд, священник и католический миссионер, реальное историческое лицо, описанное Генрихом на страницах «Хроники». Сугубо конфиденциальный разговор, само собой, собеседники вели на латыни, поскольку беседа не предназначалась для посторонних ушей. Тут и выяснилось, что латынь-то я выучил неплохо и почти все понял, в том числе, что они завернули в харчевню Альфреда по особому случаю – Алебранду исполнилось шестьдесят, и я оказался невольным очевидцем юбилейного торжества. Но, судя по всему, невеселые посиделки вряд ли можно было назвать праздничным застольем – уж больно сокрушенный вид был у Генриха, пребывающего в тягостных раздумьях, в его голубых глазах застыла тоска, а его минорное настроение передалось и имениннику – какое уж тут веселье?.. Конечно, Алебранд пытался утешить товарища, но от его увещеваний толку было мало.

– Не узнаю тебя, брат Генрих, не узнаю – ты ли это предо мной сидишь?.. – снова произнес старый священник после длинной паузы, – помнится, когда мы с тобой напару долгое время проповедовали в языческой Зонтагане – чужом краю, где за каждым кустом или деревом в лесу могли притаиться кровожадные эсты, для которых поджарить живьем на сковороде двух служителей Христианской церкви – самое милое дело, ты не вел подобных речей, ничего ты тогда не боялся. Ничего! А сейчас вдруг…