Очень мешало одно затейливое письменное устройство, болтавшееся на поясе и больно впившееся в бок. И зачем я его сегодня взял? Впрочем, теперь я его всегда таскал с собой – на всякий случай, обязанность у меня такая секретарская – все записывать. Ничего не поделаешь – ведь молескином с шариковой ручкой здесь не разживешься, вот и носи эту дурацкую штуковину. Уверен, мало кто знает, что непременный атрибут для деловых записей средневековья – цера или писальце по-нашему (то ли римское, то ли византийское, клейма на нем никакого) представляет собой навощенную дощечку с деревянной палочкой, напоминающее электронный стилус, плоским концом заглаживается воск, стирая прежние записи, а острым пишутся новые. Так вот, хоть я и был вооружен тем примитивным письменным прибором, но пользовался им крайне редко, терпеть его не мог, но носить был обязан – вдруг пригодится.

Мы с Генрихом примостились на низких скамеечках рядом с креслом, оказавшись лицами на уровне подлокотников, так что Вильгельм Моденский взирал на нас сверху вниз, как и подобало согласно высокому положению. Генрих интервьюировал, а я бегло записывал услышанное в сжатой форме, скрипя пером по листу чистого пергамена. Голос у папского посла был простуженный, осипший, говорить ему было трудно, он старался прокашляться, деликатно отворачивая голову в сторону, пил из кубка теплую воду, к концу беседы голос вовсе пропал, силы покинули тело, он опрокинул голову на одну из подушек, страдальчески глядя на нас с Генрихом, из глаз ручьями лились слезы… Вот таким я и запомнил его на века…

Вам любопытно, что так расстроило его преосвященство? Дело в том, что будучи в Ревеле Вильгельм Моденский совершил очередное богоугодное дело, обещанное им старейшинам Виронии: заставил датчан под страхом церковной кары вернуть родителям задерживаемых ими в заложниках бедных виронских мальчиков. От себя добавлю, что столь бессердечное жестокое удержание в качестве заложников детей языческой знати – дело тогда вполне обычное. Из этих неокрепших умов немцы готовили себе будущих верных помощников, случалось, что детей отправляли за море в Тевтонию, навсегда разлучая с родителями, чтобы они вернулись в Ливонию законченными тевтонами. А в тот раз датчане вынуждены были подчиниться высокому повелению и виронских мальчиков – всех до единого – отпустили домой, после чего легат с глубоким чувством исполненного долга вернулся назад в Ригу. Так вот, когда Вильгельм начал рассказывать во всех красках душераздирающую историю о несчастных детках, насильно разлученных с родителями и вынужденных безутешно проливать слезы, его собственные глаза стали влажными, а потом слезы полились непрерывным потоком. Сказалось ли его тогдашнее болезненное состояние или личная эмоциональность, но я понял, что сердце у этого человека – доброе, не лишенное чувства сострадания… В конце концов опекавший его преосвященство немолодой лекарь-монах не выдержал и потребовал, чтобы мы немедленно удалились, и не дожидаясь, пока я уложу свои письменные монатки, бесцеремонно вытолкал нас из епископских покоев.

Если вы вдруг подумали, что я предстал пред очами его преосвященства епископа Модены в прежнем прикиде, то ошибаетесь, я давно сменил имидж, надев черную сутану, выглядя едва ли не заправским средневековым монахом… С виду, конечно, но отнюдь не по духу, да-да, пришлось лицедействовать, прикинуться тем, кем я не был на самом деле. А как иначе? Ведь я так мечтал вернуться домой, и только эта цель управляла моими действиями.

Теперь несколько слов по поводу моей вымышленной истории, моей легенды, косвенно перекликающейся с вышеописанной историей о виронских мальчиках. Вернусь немного назад и расскажу все по порядку. Само собой, что после знакомства с Генрихом мне был задан вопрос – откуда я взялся, кто я, собственно говоря, такой? Врасплох меня не застали, я загодя пораскинул мозгами, продумав всю «телегу» в деталях – и, смею вас заверить, сочинил довольно правдоподобную историю. Благо, в те темные времена люди были чересчур доверчивыми – услышанное принимали за чистую монету, не требуя никаких доказательств, предъявления верительных грамот и тому подобного, прямо как дети малые, ей богу. И я без зазрения совести прикинулся онемеченным вендом.

Здесь, пожалуй, надо сделать паузу, чтобы пояснить кто такие ливонские венды. Не в первый раз выносите вы мои исторические отступления, что поделать, уж такой я дотошный историк, уж потерпите еще. Их, ливонских вендов, считают курземскими ливами, это народ, когда-то обитавший в Северной Курземе – на северо-западе современной Латвии, в низовьях реки Вента, от нее и пошло их прозванье. В XI веке воинственные курши прогнали их из родного края, непродолжительное время венды обитали на берегах Ридзене, там, где сегодня находится исторический центр Риги, но и здесь курши не дали им покоя – жгли дома, насиловали, убивали. В то жестокое для вендов время они были доподлинно бедны и жалки… Для выживания и сохранения племенного рода им пришлось податься дальше на северо-восток к берегам Гауи, где на горе Риекстукалс они построили себе городище. В 1207 году венды попали под власть Ордена в результате раздела ливских земель между меченосцами и рижским епископом – практически без сопротивления были покорены и обращены в католическую веру, а на месте их деревянного городища крестоносцы возвели каменный замок, названный Венденом.

Стоит ли здесь говорить о том, что большинство сведений я почерпнул из прочитанной «Хроники» Генриха, а также из бесед с Шульцем на исторические темы. Помнится, когда больше часа мы тряслись в рейсовом автобусе на пути из Сигулды в Ригу, он мне прочитал обширную лекцию – и, как я теперь понимаю, очень своевременную – об истории первых католических монастырей в Прибалтике. Монастырское средневековое житие было любимым коньком моего друга, он поведал много чего интересного, и в новых для себя обстоятельствах я не преминул воспользоваться обретенными познаниями.

Здесь, пожалуй, сделаю еще одно короткое отступление… Биографию Генриха Ливонского я услышал из его собственных уст, он сам счел необходимым рассказать о себе единственному своему ученику с тем, чтобы я сохранил для грядущих поколений информацию об авторе нетленной «Хроники Ливонии», литературного памятника XIII века. Думаю, на подсознательном уровне он чувствовал, что я оказался рядом с ним неспроста и главное – вовремя. Мы с ним, кстати, сразу же нашли общий язык, и разница в годах – два десятка лет, что нас разделяли, а по сути восемь столетий, не стали помехой для нашего общения и взаимопонимания и… повторюсь, мы сошлись сходу. Прошу извинить, но образно выражаясь, сблизились точно собаки: «Нюх-нюх! Свой». Все просто и ясно – мы нуждались друг в друге как детали некоего божественного механизма. Генрих был чрезвычайно умным и образованным человеком – и не думайте, что только для своего времени, нет. Генрих не кичился знаниями, и его любимой присказкой было крылатое изречение «я знаю, что ничего не знаю» (scio me nihil scire, надеюсь, я не ошибся в латинском написании), потому-то в беседах предпочитал больше молчать и слушать других. Итак, родился он, по его словам, в 1187 году в небогатой многодетной семье типичного немецкого министериала или, иначе говоря, мелкопоместного рыцаря, владевшего небольшим земельным наделом близ Бремена. Генрих с младых лет тянулся к знаниям, был чрезвычайно набожен и мечтал отдать себя без остатка Богу. Потому у родителей не было причин готовить младшего сына к другому поприщу, кроме как священнослужителя, и лет в десять по совету приходского священника отдали его на обучение в школу при одном из соборов Бремена, настоятелем которого в конце XII века состоял – кто бы вы думали? – правильно, будущий рижский епископ Альберт. Он сразу обратил внимание на пытливого мальчика, выделявшегося познаниям среди прочих школяров, с успехом постигавшего азы наук – тривиума и квадриума, средневековых составляющих полного школьного образования. В 1203 году (через два года после основания Риги) в один из очередных вояжей из Ливонии в Тевтонию Альберт, наряду с рыцарями-пилигримами, забрал с собой и шестнадцатилетнего юношу, сделав своим учеником. В Риге способный паренек продолжил обучение при дворе епископа, а весной 1208 года по достижении Генрихом 21-го года (именно в том возрасте по церковным законам разрешалось посвящение) был рукоположен в священники и получил приход на реке Имере в далеком и опасном краю леттов на границе с враждебной Эстонией, куда отправился проповедовать вместе со стариком Алебрандом. Став приходским священником Генрих продолжал активно участвовать в жизни немецкой колонии, временами сопутствовал ливонским епископам в их предприятиях на правах толмача и знатока местных обычаев, при этом часто наведываясь в Ригу и даже отправляясь в военные походы с крестоносцами.