Она не отозвалась, ощутив с болью: никогда прежде так не говорил с ней Василь, прощальный это у них разговор.

— По пути сюда проезжал хутор Тихомировский… родной хутор твоего мужа. Одна хата осталась, — все так же глядя в окно, продолжал Бочкин. — Смотрю, идут и идут в хату старушки, откуда только взялись. «В гости?» — спрашиваю. «Попрощаться, старая Федченко померла». Прошел и я в хату. В кухне иконка висит, а в горнице — большой портрет Владимира Ильича… Заходят старушки, крестятся на портрет. Я опять спрашиваю: «Разве можно креститься на портрет?» Одна посмотрела на меня, так мудро, ласково, отвечает: «Добрый человек был, не грех и перекреститься»… Глубоко чувство справедливости в народе.

— Знаешь, Василь, что я поняла вдруг в тебе? — тихо сказала Валентина. — Ты видишь и пишешь о том, о чем не пишут другие. В твоих статьях твое сердце.

— Ты как-то спросила, почему я не пишу о твоем муже, — словно бы не понял ее Бочкин. — В чем я могу его упрекнуть…

— Ну, раз ты ко мне… неудобно, конечно, — смутилась она.

— И это мешало, — кивнул Бочкин. — Главное — иное. Я уважаю его за то, что он честный трудяга, энтузиаст своего дела. Но есть в нем какая-то нестойкость, Валюша… Смел, а порой пасует. И перед чем? Он мог бы отстоять Шулейко, мог, но где-то спасовал, отступил! Сказать, что страшится начальства, — не то… И, наконец, он за целую жизнь не сумел оценить тебя.

— Не можешь простить ему Сорокапятова, Василь? Ошибок тех дней?

— И тех, — не отвел глаз Бочкин. — Но больше всего тебя. Это ведь редкость — встретить такую преданность…

— Я сама от себя не ожидала подобного, Василь, — улыбнулась Валентина. — Но в сущности мы с ним очень обыкновенные люди. И жизнь наша обыкновенная. Будничная. Живем. Работаем. Как умеем и можем. Может быть, не очень мелочимся… — пояснила, прощая Василю невольную резкость — сама вызвала на откровенность да и думала об этом не раз. — Нечто похожее сказал когда-то о Володе Чередниченко.

— Чередниченко! — выпрямился Бочкин. — В каждом поколении, Аленька, есть люди… как тебе сказать поточнее… золотой фонд человечества… Я бы сказал, неизвестные солдаты жизни. Без которых вообще не может быть жизни, в лучшем смысле этого слова. Он из таких. И ты, Валя. И даже твой Владимир Лукич…

— Это что-то вроде твоих статей, Василь, — усмехнулась Валентина. — По духу гиперболы.

— Что статьи! В них есть свой смысл, Валя, и в гиперболе тоже порой надо укрупнить, чтобы поняли, увидели все… Мы очень разные с тобой люди, Валя, но одно общее у нас есть, — слегка тронул ее щеку ладонью. — Годы прошли, а мы остались такими же. Не изменили своей молодости. Своим идеалам.

— В юности все сразу хотелось переиначить, переделать, — задумчиво отозвалась Валентина. — В молодости — понять и решать. Сейчас мне жаль людей, Вася. Насколько нуждается каждый из нас в сочувствии, понимании…

— Только не такие, как Никитенко, — крутнул головой Бочкин. — От нахалюга! Представляешь, хвалится, что все эти годы бывал в гостях у Сорокапятовых! Видел — неприятный он им гость, и в ус не дул, добивался всего, чего хотел. А как «ушли» Сорокапятова на пенсию, при встрече «здравствуй» ему не сказал!.. В последнее время при наших встречах ты сама не своя, Валя. Этого не нужно. Так что не сердись, если я исчезну… и не волнуйся. Помни, я благодарен тебе за все. — Он взял ее руку, медленно поцеловал. — Прощай, Валя. А Никитенко я все-таки допеку! — вновь заблестел глазами, — раскопал я его делишки!

Умчался Бочкин; на рассвете уехали рейсовым автобусом тетя Даша и Алена. Тетя Даша домой, в Терновку, Алена дальше, в Белогорск, затем в Харьков. Тихо стало в квартире, так тихо — зажимай уши. Валентина весь день пробыла в школе, до самого вечера: не хотелось идти в опустевший дом. Провела в десятом классе факультатив по русскому языку, приняла зачеты. Поговорили о занятии клуба «Бригантина»: если на этой неделе от писательницы Стаховой не будет ответа, соберутся сами.

— Обещала приехать Валерия Гай, — сказала ребятам Валентина. — Это моя знакомая, белогорская поэтесса.

— А мы знаем! Она выступит у нас, вы попросите? Мы ее стихи в газете читали, — обрадовались ученики.

Веселой гурьбой проводили ее до самого дома: «Гололед, вдруг упадете». Порхнули от калитки в разные стороны, как стая воробьев. Костя Верехин задержался:

— Валентина Михайловна, Николай приехал. Велел вам сказать, больше чтоб никому. Идемте к ним?

— Идем, Костя, конечно!

Она жадно вглядывалась в Колю, который смущенно поднялся навстречу ей из-за стола: что изменилось в нем за эти минувшие месяцы? Повзрослел, похудел… стал жестче в движениях? Перед ней был, казалось, совсем прежний Коля — тот, до ухода отца, охотно и неловко улыбающийся, вот и волосы остриг коротко. Будто шире в плечах… или ей так хочется думать?

— Приехал мой сын на выходной, с отгулом, — королевой взглянула на Валентину Нина Стефановна. — Премиальные привез. Пальто ему надо новое купить, старое-то уже потерлось.

— Как работа, нравится, Коля? — Валентина досадовала, что в голову приходят лишь стандартные вопросы, хотя надо бы другие, совсем другие…

— Ничего. — Коля, склонив голову, исподлобья, смущенно и радостно поглядывал на нее. — Лучше бы доучиться, конечно. После работы все-таки трудно.

— Я тебе говорила. Говорила!

— Но ничего, — оглянулся он на Костю Верехина, который молча слушал их разговор. — Ничего, Валентина Михайловна. Я не жалею. Хотел сказать вам, да ладно, — махнул загрубевшей ладонью. Вот он в чем изменился, увидела наконец Валентина: руки у него стали другие, широкие, крепкие, с порезами и мозолями. Рабочие руки.

— Ты говори, Коля, говори.

— Что говорить, — опять взмахнул он ладонью, как бы повторяя чем-то полюбившийся ему этот взрослый жест. — Учите вы нас в школе… как-то высоко от земли, от людей… Поближе бы надо. Что жизнь не из одних идеалов, и шишек можно наполучать… А ведь в школе думаешь: всю жизнь предстоит порхать на крылышках! Оттого ушибы больней.

Да, он повзрослел, Коля. Очень повзрослел. «Он прав, глубоко прав в этой своей претензии, — думала, возвращаясь домой, Валентина. — Жизни чаще всего учим отвлеченно. Внушаем детям: все пути вам открыты, а они на первых же шагах сталкиваются с чем-то трудным, что надо преодолевать… Хорошо, если крепки душой, как, например, Коля. А если нет? Костя как его слушал… вот и дружны мы, и верит он мне, а слово Николая наверняка предпочтет моему…»

Возле дома Чуриловых разговаривали негромко, но в морозном воздухе четко очерчивался каждый звук.

— В клуб перестала