Я стаскиваю футболку и хватаю вещи, которые оставила в машине, чтобы сменить то, что на мне. Я не могу идти домой в одежде, пропахшей дымом.

– Я им сказала, что я американка, – добавляю я, натягивая через голову чистый топ.

– Ха! – восклицает Раффа. – Да это, черт возьми, шикарно.

* * *

В доме звонит телефон.

Два месяца спустя. Восемь смен.

У нас есть телефонный аппарат наверху и еще один – внизу. Если окажешься посередине дома, ощущение такое, как будто звонки врезаются друг в друга.

Бекси, это просто телефонный звонок.

Но сегодня телефонная трель кажется не такой, как обычно. Она нагнетает напряжение. Как, например, когда ты слышишь, что где-то по улице едет «Скорая», и звук сирены как будто изгибается.

Звонят, и все вокруг словно замедляется. Волоски у меня на теле встают дыбом. Ужасная догадка охватывает меня. Это предупреждение. Колокол, возвещающий гибель. Ощущение – уверенность, – что тут что-то не так, сильно настолько, что я опускаюсь на диван в гостиной и жду, что будет дальше.

И что-то действительно не так.

Вниз торопливо спускается моя мама. Лицо ее искажено гневом и болью, у нее истерика.

– Иди наверх и оставайся в своей комнате, пока тебя не позовут! – визжит она.

Сердце у меня уходит в пятки.

Это оно.

Все пропало.

Они узнали.

Это оно, меня запрут навечно.

Никакого Раффы. Никакого плана. Забудь обо всем этом.

Все кончено.

Я так долго им лгала, но как-то умудрилась убедить саму себя, что они никогда не узнают. Девять месяцев – все, что мне требовалось. Девять месяцев.

Мой мозг работает на полную катушку. Я прокручиваю в голове все варианты того, как они могли узнать, что я делала, обдумываю, как могла бы оправдаться. В отчаянии разрабатываю линию защиты. Я снова и снова перебираю каждую деталь, каждую мельчайшую ошибку, которую могла совершить.

Кто-то из детей видел, как я входила ночью, и сказал им? Меня выследил кто-нибудь из взрослых? Если да, то как давно?

Знают ли они о Раффе?

Еще до того, как услышать его шаги, услышать его самого, я ощущаю его гнев. Я слышу его прежде, чем увидеть. Он вваливается с грохотом, ломая дерево двери ударом кулака, прорубая путь ко мне. Все снова будто в слоу-мо, с каким-то искаженным звуком.

Я чувствую его пальцы на своей руке, захват делает мне больно. Я хорошо знаю отца – лучше ничего не говорить и не кричать. Молчи.

Он волоком затаскивает меня вверх по лестнице. Глаза у меня жжет будто кислотой.

Я не боюсь. Я зла, чертовски зла.

Мой папа – всегда отлично владеющий собой, красноречивый человек, умеющий спокойно отвечать на вопросы перед камерой – сгребает мои волосы, сжимает мою руку с такой силой, что мог бы вышвырнуть меня из здания.

Он злится. Ему стыдно. Я чувствую его злобу в каждом выдираемом из моей головы волоске, чувствую в своих жилах.

Холод. Каменный холод, вот что я чувствую.

Он тащит меня через офис в его комнату, бросает на постель. Прижимает мои руки к кровати и немедленно оказывается сверху. Весь его вес придавливает меня, он орет:

– Как, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ты могла так поступить с нами? Как ты могла дурачить меня и мать? Как, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ты могла думать, что тебе это сойдет с рук? Ты идиотка, глупая ИДИОТКА! Ты что, думала, ты умная? ИДИОТКА! Никогда за всю мою жизнь мне не было так стыдно.

Его слова не уязвляют меня, они даже до меня не доходят. Все, что я ощущаю, – чистый холод ненависти, такой, что все внутри немеет. Отец хочет объяснений. Я думала, что стану защищаться, просить прощения. Но я больше не боюсь его – это зашло слишком далеко.

– Папа, – говорю я, – ты плюешь мне в лицо. – В моем голосе равнодушие, которое, я точно знаю, еще сильнее разозлит его. Он хочет увидеть мой страх, но я не доставлю ему такого удовольствия.

Не сегодня.

Затем – пустота. Мгновение ничего не происходит. Тишина. Я оказываюсь на полу. Я ушибла лицо, оно пульсирует, но боли нет. Входит мать, она тоже выглядит совершенно невменяемой. Плача, она кричит:

– Ты хоть ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, что с нами сделала? – Ее трясет. – Ты эмоционально шантажировала нас, чтобы мы давали тебе свободы понемногу, и вот твоя благодарность!

Я смотрю на нее с пола, все еще странно спокойная. Говорю, как будто обращаясь к ребенку:

– Если то, что делала я, было эмоциональным шантажом, то, что делаете вы, – эмоциональное изнасилование.

Они никогда не заглядывали за фасад, который сами же учили меня выстраивать. Никогда не слышали правды, которую я держала внутри, показывая им лишь то, что они хотели увидеть. И теперь они будто впервые меня рассмотрели. И то, что предстало их взорам, вызывает у них отвращение. Перед ними мерзкое существо, это не их дочь. Как если бы я была одержима демоном. Захвачена злобной силой. Или хуже, не захвачена. Демон всегда был там.

– Хватит! Я больше не хочу слышать от тебя ни слова. Ни я, ни мать не станем потакать тому, во что ты превратилась, – задыхаясь, говорит отец. – Ты останешься здесь, в комнате, пока мы не решим, что с тобой делать.

Дверь за ними захлопывается, и только тогда потоком начинают литься слезы, горячие и гневные. Почему я плачу, когда зла? Трясясь, я поднимаюсь с пола. Сую лицо под кран в ванной и смотрю, как кровь, слезы и сопли смешиваются и кружатся в воде, затем смываю их. Подтянувшись, бросаю взгляд в зеркало. Вытираю нос тыльной стороной ладони и тихо вздыхаю.

– Да пошли они!

* * *

Потолки на железнодорожной станции высокие. Массивное здание давит на меня. Большие черные куски стали поддерживают арочную крышу, солнце проникает сквозь стеклянные панели, расплескиваясь очагами света на асфальте. Я тяну вниз край платья, оно все время задирается; я надеюсь, что надетый на мне блейзер поможет мне казаться старше своих пятнадцати лет. Идя к выходу, я хватаюсь за ручку сумки, в которой лежит все, что у меня есть в этом мире.

Все произошло очень быстро. Взрослые собрались вместе в той большой комнате, где мы дали так много интервью, той, где все собрались, чтобы услышать о смерти Моисея Дэвида. Той, в которой было принято столько решений. И им сказали, что я сделала.

Тот телефонный звонок был от моего босса из «Берега Москитов», спрашивавшего, когда я собираюсь прийти и забрать заработанные деньги. Я совершила ошибку, такую глупую ошибку. Самую дурацкую из всех, какие могла совершить. Я написала наш домашний номер в бланке вместо номера Раффы, как мы планировали. Одна глупая, глупая вещь, и вот я здесь.