День замер. В его желтовато-серой, рыхлой массе понеслись цветные искры звуков. Я играл мелодию сопок, повторяя ее несколько раз подряд, пока не убедился, что японские кавалеристы остановились. Они были в нескольких метрах от меня, еще пару секунд, и все было бы кончено.

Я поднял винтовку и начал расстреливать застывшую кавалерию. Пули входили в тела с глухим хлопком, словно в тюки с песком. Спустя десять минут патроны вышли, я подошел к одному из валявшихся на земле солдат, расстегнул подсумок, и набил карманы патронами.

Когда с конницей было покончено, я прикоснулся к каждой лошади рукой, высвобождая ее из оцепенения. С испуганным ржанием лошади метались по полю, волоча за собой трупы с наездников. Некоторые кавалеристы каким-то чудом остались сидеть в седлах, привалившись к гриве и, если не присматриваться, казалось, будто японская конница кружит вокруг нашей группки, выполняя непонятный маневр.

Я пробудил наших солдат, но они остались сидеть на земле, со страхом наблюдая за носящимися по полю лошадьми.

– Огонь, – вдруг закричал Шатров, поднимая с земли брошенную кем-то винтовку. – Огонь!

Он приложил винтовку к плечу и выстрелил в ближайшего наездника. Тот дернулся от удара пули и свалился на землю.

– Огонь! – продолжал кричать Шатров. – Огонь, огонь, огонь!

Я поднял трехлинейку и тоже начал стрелять. Ко мне присоединились другие солдаты. Лошади понеслись в разные стороны и, спустя несколько минут, на поле не осталось ни одного японского конника. Опасность не миновала, а только скрылась ненадолго, кавалерия могла вернуться в любое мгновение. Мы побежали к реке. По ее правому берегу метались в поисках переправы десятки солдат, кто-то уже плыл, рискуя замерзнуть в ледяной воде. Шатов поднял винтовку, и выстрелил в воздух. Все на секунду замерли.

– В шеренгу становись, – крикнул Илья Петрович, потрясая винтовкой. Испуганные, сбитые с толку, солдаты быстро исполнили приказание.

– Проверить оружие, – продолжал кричать Шатров, – приготовить патроны и залечь вдоль реки. Когда появятся японцы, стрелять сначала по лошадям, а потом по людям. Выполня-я-ять!

Ждать долго не пришлось, не успели мы улечься снег и приготовиться к бою, как показалась японская лава, около сотни всадников. Окрыленные предыдущими успехами они неслись прямо на нас, уверенные в своей неуязвимости. Грянул выстрел, другой, и цепь загрохотала, разя подлетающую конницу. Лошади вставали на дыбы, падали, валясь под копыта других лошадей, истошно кричали гибнущие всадники – прошло не больше минуты, как под непрекращающийся гром выстрелов уцелевшие конники повернули лошадей и помчались обратно. Мы продолжали стрелять, пока возле трупов лошадей не осталось ни одной движущейся фигуры.

В течение дня японцы атаковали нас еще два раза, и каждый раз отступали, оставляя на снегу новых убитых и раненых. Между атаками к нам подтянулись остатки вырубленного Моршанского полка, Шатров передал командование уцелевшим офицерам, солдаты разобрались по ротам, за реку с трудом удерживая равновесие на импровизированных плотиках, поплыли вестовые.

Во время очередного затишья, Илья Алексеевич подошел ко мне, присел рядом, и смешно подобрав под себя ноги, спросил:

– Что за мелодию ты наигрывал перед боем с конницей? Тогда, в самый первый раз? – и он, перевирая и путая, попробовал напеть мелодию сопок.

Память у Ильи Алексеевича была великолепная, даже в оцепенении он сумел услышать и почти правильно запомнить мотив. Я не стал запираться, и просвистел мелодию.

– Красиво, – восхищенно мотнул головой Шатров. – Откуда у тебя это?

– Подслушал у порт-артурских сопок.

– Из нее может выйти замечательный вальс. Скажем, на сопках Порт-Артура. Давай, вечерком сядем и попробуем расписать ее для оркестра.

Я кивнул в знак согласия.

Как только опустилась темнота, полк построился в колонну и за два часа вышел к переправе. У самого моста, когда, предвкушая отдых и горячий ужин, солдаты ускорили шаг, из темноты вынырнула японская кавалерия. Морды лошадей были обвязаны платками, японцы неслись молча, размахивая саблями, словно ангелы смерти. Я успел выстрелить два или три раза, а потом вынырнувшая откуда-то сбоку лошадь сбила меня с ног. Помню летящую навстречу землю, покрытую истоптанным снегом и дымящуюся гильзу от патрона. Меня бросило головой в самый центр гильзы, едкий пороховой дым забил ноздри, глотку, из глаз полились слезы, и все померкло.

Очнулся я в поезде. Как рассказали сестры милосердия, японский палаш раскромсал мою правую руку, а копыта лошади разбили голову. Если бы не Шатров, я бы так и остался лежать в прибрежном снегу, пока не умер. Он отыскал меня после схватки, уложил на носилки и с помощью солдат перенес через реку, прямо к палаткам полевого госпиталя. Несколько дней я пробыл без сознания, и за это время, благодаря рекомендации того же Ильи Алексеевича, меня представили к Георгиевскому кресту второй степени. Кавалера двух орденов вывезли в тыл и на санитарном поезде отправили домой, в Россию.

Вагон немилосердно трясло, звенели на стыках мерзлые рельсы, нестерпимо блестел снег за окном и новое в моем теле, нескончаемая, нудная боль напоминала, что все переменилось и все теперь будет по-другому.

Эту запись в дневнике я сделал, как только вынырнул из боли. Рука еще тянет, покалывает, после нескольких букв приходится откладывать карандаш и переводить дух. Наверное, пришло время поставить точку в моем дневнике и хорошенько подумать, как жить дальше. Вспоминая прошедший год, перебирая встречи и лица, я все больше и больше склоняюсь к мысли, что человеческое общество, в том виде, в каком оно существует сегодня, плохо устроено для совместного проживания. Если бы можно было максимально сократить зависимость от него, забиться в какой-нибудь медвежий угол, скрыться, оставив лишь самые необходимые связи, я бы с радостью это сделал.

Сестра милосердия постоянно подходит ко мне, спрашивает, как я себя чувствую, приносит воду, поправляет подушку. У нее круглое, чистое личико, кожа теплого цвета, мягкие руки. За тонкой стеной вагона вперед и назад, влево и вправо, простирается скованная морозом Россия. Безграничные, неоглядные пространства, миллионы людей, чьи судьбы переплетены, связаны с моею бесчисленным количеством невидимых нитей.

Я перечитал свои записки. Они показались мне мелкими и ненужными. Попытка понять русский национальный характер расшибается о покрытую снегами бесконечность, словно стакан о каменную стену. Эту тетрадь нужно спрятать подальше от глаз и никому не показывать. Я сохраню ее, только для себя. Если Б-г даст дожить до старости, будет, что перечитывать.[3]

«В овраге возле иерусалимской Храмовой горы растут две пальмы. И дым поднимается между ними, и там расположен вход в ад. Но ветки этих пальм пригодны для исполнения заповедей.