Пожилой сосед по-прежнему не проявляет интереса, если не считать едкого замечания в адрес президента Гувера. Не чувствую себя достаточно компетентной, чтобы выступить в защиту господина Гувера, иначе непременно бы это сделала, поскольку к этому времени меня переполняет желание оспаривать все, что скажет пожилой джентльмен. Однако он почти не дает мне такой возможности, сосредоточенно поглощая вполне превосходного лобстера Термидор. Предпринимаю последнее усилие и рассказываю историю про мойщика окон, которую основательно приукрашиваю в безуспешной попытке сделать ее забавной. Тогда он наконец соизволяет заговорить и произносит длинную и витиеватую речь о том, что Законы об Ответственности Работодателя – произвол. Теперь уже я молча поглощаю лобстера. С соседом я в корне не согласна, но возражать – только время зря тратить, поэтому ограничиваюсь универсальным ответом: Отлично Вас Понимаю.

Вскоре мы с огромным облегчением прекращаем попытки развлечь друг друга, и второй сосед заговаривает со мной о книгах, утверждает, что прочел мою, и в доказательство приводит цитату. Решаю, что он и есть выдающийся критик, о котором говорила Х. де Л. де ла П. Рассказываю ему историю про мойщика окон, с новыми вариациями. Он внимательно слушает, от души смеется, и я чувствую себя остроумной и умелой reconteuse[384], хотя знаю, что это неправда.

(Вопрос: Это все из-за шампанского? Ответ: Почти наверняка Да.)

Мы с веселым соседом продолжаем разговаривать исключительно друг с другом (интересно, что обо мне думает юное создание в черном?), и, когда приходит время подняться в гостиную, я встаю из-за стола с сожалением. Х. де Л. де ла П. смотрит на меня с некоторой тревогой, наверное, считает, что все же Зря Пригласила меня в общество, где все очень хорошо друг друга знают. Говорю себе, что это мое воображение и станет проще, когда подадут кофе: одновременно будет чем заняться – это всегда помогает, – и слегка гудящая голова прояснится.

Х. де Л. де ла П. упоминает Памелу (очевидно, все присутствующие – ее близкие друзья), чем вызывает всеобщее оживление. Разве она не восхитительна, вопрошает очень элегантная дама в черно-белом наряде. Кто-то ей вторит: а новый платиновый цвет волос просто божественен, не так ли? Мы хором кричим «да», Х. де Л. де ла П. указывает на меня и объявляет (очевидно, наконец найдя мне raison d’être[385]), что я знаю Памелу много лет, гораздо дольше, чем кто-либо из присутствующих. Сразу становлюсь центром внимания, и меня взволнованно забрасывают вопросами.

Знаю ли я, что случилось со вторым мужем? Темплером-как-то-там… Его исчезновение и почти мгновенную замену на другого так никто и не объяснил. Сколько Памеле на самом деле лет? Конечно, выглядит она просто превосходно, но ее старшему сыну никак не может быть меньше пятнадцати, а это ребенок от второго брака!

Что я знаю о поляке, который всюду за ней таскался и в которого вроде бы стреляла жена в Париже, – и всё из-за П. П.?

Правда ли, что несчастный Прингл не собирается больше это терпеть и грозится отвезти Памелу на Аляску?

А то, что она, бедняжка, всюду разъезжает со вторым супругом своей закадычной подруги?

Отвечаю на все эти вопросы как могу, не заботясь о производимом эффекте, поскольку абсолютно уверена, что дорогие подружки Памелы воспримут и будут повторять лишь самые сенсационные подробности.

Моя уверенность получает подтверждение, когда они, в свою очередь, обрушивают на меня поток сведений.

Нереально худенькое существо с подбритыми бровями спрашивает, понимаю ли я, что, если Памела не будет вести себя осторожнее, рано или поздно ее ждут настоящие неприятности? Вот в чем истинная проблема Памелы, многозначительно добавляют брови, она неосторожна. Как она вела себя с тем южноамериканским миллионером в Ле-Туке![386]

А интрижка с князем? – вторит ей другая дама. Безрассудство, иначе не назовешь!

Наконец Х. де Л. де ла П., которая все это время молча красила губы, говорит, что на Памелу западает определенный тип мужчин. Да, разумеется, она привлекательна, сексапильна и все такое, но это не может продолжаться вечно, и что тогда останется? Ничего. Мужчины Памелы не отличаются преданностью. Они просто загораются ненадолго, а потом им подавай молодость и новизну. Каждый раз. Всегда.

Все, кроме меня, соглашаются, у некоторых на лице написано облегчение. Разговор заканчивается, поскольку на лестнице слышно мужчин, и Х. де Л. де ла П. заверяет нас, что Памела – одна из ее самых дорогих подруг и она ее просто обожает. Все остальные тоже клянутся в обожании. Какое-то время ошеломленно размышляю о Дружбе и рассеянно и невпопад отвечаю худому джентльмену, который стоит рядом со мной (лучше бы сел, а то я устала выворачивать шею) и хвалит карикатуру из «Панча», о которой он очень высокого мнения, но помнит только, что автор либо Рейвен-Хилл[387], либо Бернард Партридж[388], а изображение как-то связано с Женевой.

Остаток вечера не приносит никаких сенсаций, и я чувствую ужасную сонливость – но вот наконец некто в изумрудах и платине направляется на выход. Приятный джентльмен, сидевший рядом со мной за ужином, любезно выражает надежду на новую встречу. Выражаю ответную надежду, понимая, что она не имеет под собой никаких оснований. Х. де Л. де ла П. при расставании говорит, мол, она очень рада, что я встретилась с ее кузеном, очень известным критиком. Не хочется говорить ей, что я так и не поняла, кто из гостей – этот выдающийся littérateur. Может, один из моих соседей за ужином? Возможно, никогда уже и не узнаю.

1 июля. Снова готовлюсь к отъезду из Лондона, и в голове крутятся слова старой песенки: «Как удержишь ты на ферме тех, кто повидал Париж?»[389] Нет ответа.

Весь день занимаюсь самыми разнообразными делами, в том числе собираю вещи (ненавижу и не умею это делать), пишу письмо Х. де Л. де ла П. с благодарностью за прекрасный ужин, звоню Роуз, чтобы попрощаться. Ее, как обычно, нет дома (ох уж эта Роуз, вечно ей на месте не сидится). Прошу домработницу передать ей довольно обиженное сообщение и возвращаюсь к неприятной задаче: обернуть предметы одежды в папиросную бумагу, которой всегда оказывается либо слишком много, либо слишком мало.

Чемодан не хочет закрываться, и, пока борюсь с ним, успеваю хорошенько взмокнуть. Наконец мне удается его закрыть, и я обнаруживаю забытый аккуратно упакованный пеньюар.

Звонит телефон. Чрезвычайно взволнованный голос Эммы Хэй сообщает, что она только что закончила сатирическую статью, о которой скоро будет говорить весь Лондон, и мне надо прийти прямо сейчас, потому что Эмма как раз читает ее Очень Важным Людям и