Сталин вначале не верил в представленные доказательства по Ленинградскому делу и затягивал передачу этого дела в суд, но в 1950 году, когда все встали на дыбы в связи с корейской авантюрой Кима, Булганин в отсутствие товарища Сталина быстренько организовал суд над ленинградцами и после их расстрела обрубил идущие к нему концы. Но мы продолжали копать. В начале 1951 года мы вышли на Булганина и Хрущева. После того как Сталин, вернувшись с юга, резко отреагировал на провал в Корее, мы получили свободу рук.

Берия хорошо помнил те два месяца, когда Хозяин буквально рвал и метал.

— Но в июле 1951 года Рюмин, истинный виновник гибели профессора Этингера, накатал с помощью Суханова (мне об этом на допросе сказал товарищ Маленков) телегу на меня, что привело к моему аресту. Булганин обвинил меня в том, что это я проморгал действия Кима и просрал Корею. Хотя именно ошибка Вышинского, подначиваемого Булганиным, не посещать СБ привела к тому, что против Севера выступила международная коалиция. Если бы наш представитель наложил вето, то война в Корее была бы выиграна. Более того, советников при Киме контролировало не наше министерство, а МИД Вышинского.

Берия вспомнил, как в отсутствие Сталина быстро провели процесс над ЕАК и расстреляли 13 человек. «Опять концы в воду?» — подумал он. В 1952 году Игнатьев затеял широкую кампанию по удалению от Хозяина преданных ему людей. Сначала Власик, потом врачи, хотя они тоже, видимо, хорошо нахапали, потом преданные офицеры МГБ. Хотя ничего существенного на них не было и аресты были явно заказные. Осенью 1952 года Сталин согласился на созыв съезда партии, решив, видимо, реорганизовать всю систему власти в стране. Он прекратил свои научные изыскания в сфере экономики, выгнал Рюмина и все взял под свой контроль.

— Летом 1951 года Шмиелович, один из фигурантов дела ЕАК, молчал-молчал и вдруг выдал показания об антисоветской деятельности лидеров ЕАК. Кто-то, видимо, дал ему указания заговорить. Это загадка. Мы начали раскручивать ЕАК снова, но тут в ЦК пришла телега идиота Рюмина, и меня закатали в асфальт. Видимо, члены банды почувствовали, что мы вышли на след, и дали команду Рюмину. Меня обвинили в том, что я покрывал евреев, что просрал начало атаки северян в Корее и т. д.

Что касается Жданова и Тимашук, то дело было так. Я рассказал о подозрениях против Кузнецова и Ко их духовному лидеру, но кристально честному человеку Андрею Александровичу Жданову. Он меня всегда всемерно поддерживал. Он рекомендовал мое назначение на пост министра госбезопасности. Он мне потом рассказал.

Берия вспомнил то событие, но не стал углубляться.

— После провала отношений с Югославией и идиотской выходки его сынка, выступившего против русского Кулибина в области сельского хозяйства Лысенко, Жданова под давлением Вознесенского, Кузнецова и Ко отправили будто бы лечиться на Валдай. Они продавили это решение у Сталина, убедили вождя.

— Как вы думаете, почему именно на Валдай? — спросил Берия.

— А там было гораздо проще организовать убийство. У меня сложилось впечатление, что Жданов говорил с Вознесенским и Кузнецовым о моих подозрениях, не указывая на меня, иначе как объяснить, что они сразу не уничтожили и меня. Андрей Александрович, когда уезжал, чувствовал себя великолепно и мог поднять бутылку водки. Ни с того ни с сего тут вдруг в отпуск уехала доктор Карпай, которая следила за сердцем Жданова.

Потом пришло сообщение, что будто бы у Жданова инфаркт. Об этом мне по цепочке сообщили от нашего секретного сотрудника — врача Тимашук. Ее вызвали к Жданову на Валдай. Там она сняла у Жданова кардиограмму и нашла странные изменения сердца, которые можно было принять за инфаркт, но очень странные. Тимашук сообщила об этом своему куратору и на всякий случай сфотографировала ЭКГ. Как сексот, она всегда имела при себе фотоаппарат. Она высказала лечащим врачам подозрение на инфаркт, но, видимо, поскольку клиники инфаркта не было, они ее резко отчитали за оппортунизм. Они боялись, что их могут обвинить в смерти Жданова и арестовать. На ЭКГ были признаки возможного отравления сильно действующим, кажется, симпато- или кардиомиметиком, — я уже забыл точные термины за это время.

И вдруг приходит сообщение, что Жданов умер. В нарушение всех инструкций, наплевав на Поскрёбышева, Кузнецов, Родионов и Вознесенский поехали на Валдай и настояли на вскрытии тела Жданова в темной ванной комнате, чтобы никто ничего не рассмотрел.

Когда Тимашук вернулась, я дал указание спровоцировать Кузнецова и написать ему письмо о том, что был инфаркт. Но Кузнецов не ответил ни на первое, ни на второе письмо. Эти письма и возможный суровый разговор со Ждановым заставили Кузнецова и Ко форсировать события. Они собрали сторонников на будто бы ярмарку.

После того как пришла анонимная информация о приписках, утере документов и шпионаже, мы пошли к Сталину, и он именно тогда и разрешил разработку ленинградцев. Когда их арестовали, расколоть их не составило труда. Они признались в трофейщине и в том, что планировали переворот.

К лету дело было готово к передаче в суд. Но вдруг появился новый раздражитель — Корея. Товарищ Сталин занимался языкознанием и не придал этому значения. Летом 1950 года он уехал отдыхать. Его убедили Булганин и Вышинский, что Ким быстро победит, но они не сказали, что Ким не был готов к настоящей войне. У Кима в его наступавших войсках практически не было численного и технического превосходства. Огромной ошибкой было непосещение заседаний Совбеза нашим представителем. Если бы он был на том заседании, которое американцы созвали после начала конфликта и наложил вето на резолюцию, то Ким бы победил. Я тогда говорил с Вышинским, который заменил Молотова в МИДе. Он мне сказал, что его подначивал Булганин. И тут подсуетился первый зам вождя Булганин. Как и. о. премьер-министра он заставил меня начать процесс над ленинградцами. В сентябре ленинградцев осудили и сразу же расстреляли. Нити снова оказались обрубленными. Но мы продолжали распутывать клубок. К концу 1950 года приехал Хозяин и дал всем нагоняй за Корею. Меня лично он обвинил в том, что так поспешно расстреляли «ленинградцев». Но на этом настоял Булганин, мой куратор в Политбюро.

Берия вспомнил те два месяца (декабрь и январь), когда Сталин буквально рвал и метал.

— К лету 1951 года мы накопали компромат на Булганина и Хрущева, но тут меня арестовали.

Абакумов как-то сжался, опустился внутри себя. В нем чувствовалось оскорбленное удивление. Но Берия не мог проявить великодушие. Слишком высокие карты стояли на кону.

Берия хорошо запомнил, как в июле 1951 года в своем выступлении на оперативном совещании по вопросу о разоблачении Абакумова генерал-лейтенант Дроздецкий указал на то, что Абакумов окружил себя угодниками, подхалимами и доносчиками. Тогда Берия несколько раз резко прерывал его и репликами опровергал эти данные. При обсуждении указанного вопроса Берия должен был дать соответствующую оценку положения. Его молчание и неодобрительное поведение в отношении некоторых выступавших товарищей, рядом присутствовавших на совещании лиц, было воспринято как сигнал для молчания до «выяснения подробностей». Именно тогда Берия понял, что Абакумова просто свалили. Но не будучи министром силовиков, Берия ничем не мог помочь Абакумову, которого месяцами держали в СИЗО без предъявления обвинения.