В послевоенные годы Вену разделили на французскую, британскую, советскую и американскую оккупационные зоны. Движение между этими зонами было ограничено. Пале попал в русскую зону. Месяц великое здание стояло открытым всем стихиям, а где-то через через год его заколотили и забросили. Ремонт лег на плечи Гермины, но въехать назад она смогла только весной 1947 года. Картины, мебель, рукописи и коллекцию фарфора Пауля, которые хранились на складе, отправили ему в Америку, но они не помирились и общались только через адвокатов. Если Гермина и рада была вернуться в старый дом, пусть даже и без брата, радость длилась недолго, поскольку через полгода после возвращения у нее диагностировали неизлечимый гинекологический рак.

Людвиг впервые за девять лет приехал к ней в Вену. Он тоже чувствовал себя неважно и закончил преподавать в Кембридже, чтобы иметь возможность писать. Он отправился в Ирландию и там бесконечно переезжал с места на место, будучи на грани нервного срыва. В Вене он обнаружил старшую сестру в ужасном состоянии, и в течение 1948 года оно только ухудшалось. В начале 1949 года ей сделали операцию и сообщили, что жить осталось недолго — максимум два-три года. Потом у нее случился инсульт, следом еще один, тяжелее, и скоро всем стало понятно, что смерть неминуема. Гретль и Хелена были рядом, когда она то теряла сознание, то вновь приходила в себя.

Людвиг хотел снова приехать в Вену в марте, но Гретль пыталась его остановить, сказав, что он только расстроит Гермину, которая больше никого не узнает. Рудольф Кодер написал Людвигу несколько иначе, и тот, негодуя, ответил:

В марте 1949 года Пауля, который одиннадцать лет держался подальше от Вены, пригласили сыграть в двух концертах на десятую годовщину смерти Франца Шмидта. Людвиг написал Марге Денеке и попросил сообщить брату, что Гермина умирает. Наверное, так и было, но Пауль, исполнявший бетховенские вариации Шмидта в Венской филармонии 13 марта и два квинтета в Brahmssaal 19-го, не пришел повидаться с больной сестрой.

Вена больше не была безопасным и великолепным городом его пылкой юности, не походила она и на стремительный космополитичный культурный центр межвоенной эпохи. На городском пейзаже 1949 года все еще были начертаны шрамы войны; пыл людей, лишенный еврейской энергии, потускневший от стыда соучастия в нацистском терроре, погас до трагического уголька. Пауль давно связал свою судьбу с американцами, и хотя он оставался в сердце австрийцем и патриотом, он приехал в Вену в 1949 году не как тоскующий по дому изгнанник, а как гость, постоялец отеля и международный артист. Даже мимо Пале он не прошел ни разу. Сердце его переполняла горечь.

Людвиг опрометчиво (поскольку тоже был не очень здоров) принял приглашение бывшего студента-философа, Нормана Малкольма, погостить в Итаке в штате Нью-Йорк. В апреле, прежде чем поехать в Америку, он отправился в Вену к Гермине. Пауля в городе уже не было. Людвиг увидел, что жизнь сестры висит на волоске. Он написал профессору Малкольму: «Я ничего не сделал с начала марта, у меня нет даже сил приступить к работе. Бог знает, что будет дальше»[519]. Врач в Дублине сказал, что у него опасная атипичная анемия, которую можно поправить железом и таблетками для печени. Рентген желудка, где ожидали увидеть опухоль, не показал аномалий. 21 июля он отплыл на Queen Mary.

Америка ошеломила Людвига. Малкольмы были добры к нему, но он чувствовал себя «старым калекой» и «слишком тупым», чтобы писать письма. Неожиданно он наведался к Паулю на Лонг-Айленд, но дома никого, кроме служанки, не было, и он ушел, не оставив записки. Ему снова нездоровилось, и пришлось идти к врачу. Ничего серьезного опять не нашли. Днем раньше он прошептал Малкольму в исступлении: «Я не хочу умереть в Америке. Я европеец и хочу умереть в Европе… Какой я был дурак, что приехал!»[520]

Вернувшись в Лондон, он снова проверился и наконец узнал истинную причину своей болезни. У него был неоперабельный и прогрессирующий рак простаты, который распространился в костный мозг, вызвав анемию. Ему прописали принимать женский гормон эстроген в таблетках, чтобы остановить выработку тестостерона. Среди побочных действий этой терапии были тошнота, диарея, приливы, импотенция и припухлость груди. Не в состоянии работать и все еще чувствуя беспокойство, он решил вернуться в Австрию на Рождество, где, как ему представлялось, он и умрет в своей старой комнате в Пале. «Я думаю как можно быстрее вернуться на какое-то время в Вену. Там я просто ничего не буду делать, и пусть гормоны делают свою работу»[521]. Он попросил друзей не говорить никому о его болезни, ему было «очень важно», чтобы семья ничего не знала о ней, пока он там.

В сочельник Людвиг приехал в Пале и сразу лег в постель. В такое же Рождество тридцать семь лет назад лежал, умирая от рака, Карл, а теперь — еще одни мрачные святки в той же дворцовой обстановке — настала очередь самого старшего и самого младшего из детей. Два месяца Людвиг жил в Вене, по большей части лежал. Каждый день он приходил повидаться с Герминой, но вряд ли она могла с ним говорить, а когда говорила, невозможно было понять, что она пытается сказать. 11 февраля 1950 года она умерла. Людвиг написал другу в Англию: «Моя старшая сестра очень мирно умерла вчера вечером. Мы ожидали ее смерти три дня ежечасно. Это не было шоком»[522].

Большая часть 75 лет, которые прожила Гермина, была занята заполняющей время стародевичьей суетой, подпорченной чувством неполноценности и социальной неадекватности. Она написала одну или две неплохие картины, на лучшей был изображен Йозеф Лабор на смертном одре. Друзей у нее было немного, зато верных. Она была прежде всего хранительницей семейного очага. После смерти отца она многое сделала, чтобы сохранить его имения, стандарты и ценности, и чтила его память. Она поддерживала Пале в Нойвальдэгге. Ее неопубликованные мемуары, написанные для внучатых племянников и племянниц, изображали Витгенштейнов в сказочном аспекте. По ним можно сказать, что она любит дядь и теть и гордится ими больше всех, даже больше матери. Только Людвиг и Гретль удостоились чести в этой работе. Ганс, Руди, Курт, Хелена и Пауль заслужили всего несколько слов. При всех очевидных недостатках Гермины, ее смерть глубоко повлияла на Людвига. «Потеря для меня и для всех нас, — писал он в дневнике, — оказалась тяжелее, чем я мог представить»[523].