Странно даже, что это однообразно-тенденциозное перечисление обрывается – таких отзывов можно настрогать бесчисленно. Точнее, насочинять на голубом глазу. Хотя есть и реальные авторы – из зависимых от Ефимова-издателя. Например, Вика Беломлинская, чьи три книжки выпустил «Эрмитаж», отрицает Довлатова как писателя, а заодно и как мужчину: «Не был половым гигантом». А что, если это написала нимфоманка, ну, типа героини последнего фильма Ларса фон Триера? Как в том анекдоте: всех удовлетворяет, а ее не удовлетворяет, – да ее никто не удовлетворяет! Вика ставит в заслугу Довлатову единственное произведение: «Потрясающее – последнее – письмо Игорю Ефимову. Рядом с ним все остальное – в весе пера». Что же получается? Что Довлатов стал настоящим писателем только в этом письме Ефимову – и благодаря Ефимову, который выступает в новой для себя роли музы самого популярного в России прозаика? Господи!

То, что письма у Довлатова, в отличие от писем Ефимова, замечательные, спору нет. Вот с разрешения автора письмо о письмах Довлатова, которое я получил от Наташи Шапиро, главреда «Русского базара», и с которым по сути хотя не во всем согласен, но привожу в доказательство своей объективности:

«В отличие от вас, я очень благодарна Игорю Ефимову за публикацию переписки. Вам повезло, вы знали Довлатова лично, а мой – мой – Довлатов родился от чтения его писем.

Раньше я думала, что понятие „настольная книга“ – это лишь образное выражение. Переписка же в буквальном смысле стала моей настольной книгой – на много лет. Вы, его современники, даже не представляете, насколько живым он предстает в этих письмах. Ведь у него весит (как в компьютере байты и килобайты) каждое слово! Каждое!

Да, он многих задел и даже обидел в этих письмах, но если пропустить эти места, не обращать на них внимание (а кто не обижал и не обижался сам?), то именно в этих письмах Довлатов и есть настоящий, поверьте мне. Чего только стоит его рассказ о подготовке первого выпуска „Нового американца“! У меня дух захватывало, настолько реальную картину он рисовал несколькими строчками. А его работа с текстами рассказов? Все эти слова-замены… Эта деликатность и в то же время – настойчивость. И о себе: „У меня тут случился запой…“Это ли не гениально?»

Что мне не по душе, так это противопоставление довлатовских писем довлатовским книгам. Кто бы обратил внимание на эти письма, если бы не книги Довлатова! Убежден, что Довлатов в первую очередь прозаик и только потом эпистолярист, хотя художественную планку в своих письмах держит высоко – вровень с Чеховым и Флобером.

Вроде бы все расставлено по полочкам благодаря этому спасительному мифу. Получается, что обыдленная, обывательская, китчевая, плебейская, масскультурная проза Довлатова меркнет по сравнению с его шедевральным «эпистолярным романом с Игорем Ефимовым», который, к слову, наполовину (на глаз) принадлежит самому Ефимову, а значит, тот не просто муза, но и соавтор этого пикового, апогейного, кульминационного произведения современной русской литературы. Притом из двух автобиографических фигурантов этой переписки положительный, правильный и потому поучающий – Ефимов, а Довлатов – сплошь негатив и монстр, которому ничего не остается, как каяться во всех своих смертных грехах и мелких прегрешениях. Пусть ложь во спасение (ефимовское), но одновременно и ложь на длинных ногах, ибо довольно широко распространяется опять-таки зависимыми от Ефимова-издателя клевретами, а от них уже и сторонней публикой. Пока угодливый Валера Воскобойников с его сильно подмоченной репутацией не доводит хвалу Ефимова до полного абсурда:

«…У Сережи было одно не очень приятное качество: он обожал злословить и сплетничать. Это, кстати, уже в Штатах стало причиной его ссоры с глубоко порядочным человеком Игорем Ефимовым, который, будучи издателем, ввел Сергея в мировую литературу… Сережа мог несколько часов подряд рассказывать малоприятные вещи о своих ближайших друзьях (я представляю, что он говорил обо мне!)».

А чего тут представлять, общеизвестно: Довлатов говорил о Воскобойникове то же самое, что говорили все. О его тесных связях с гэбухой – см. мой исповедальный роман «Три еврея». Хвала от такого человека автоматически меняет знак с плюса на минус и превращается в хулу. В порядочности Ефимова у Довлатова были основания усомниться – именно из-за его непорядочности Сережа и порвал с ним. А что касается утверждения, что Ефимов ввел Довлатова в мировую литературу, то это и вовсе фигня и дичь. Ну, прежде всего нельзя никого ввести туда, куда сам не вхож. Не говоря уже о том, что, несмотря на Сережины регулярные публикации в таких престижных журналах, как «Нью-Йоркер», и переводы его книг на 36 языков, он не занял почетного места в мировой литературе, как Солженицын и Бродский, но таковое несомненно и по заслугам занимает в русской литературе.

Если читатель думает, что это последний финт, который проделывает Ефимов с Довлатовым, то глубоко заблуждается. Как и культурологу Боре Парамонову, не дает ему покоя покойник. Но если у Парамонова есть другие страсти и таланты – от культурологической эссеистики до идеологического антисемитизма, то у Ефимова все остальные тараканы в его бедной головушке отступают на задний план перед тараканом-тараканищем Довлатовым. И чтобы избавиться от этой идефикс, чтобы излечиться от комплекса неполноценности, причиной которого является лютая зависть к покойнику, мало присосаться к нему, как упырь, мало присвоить его достоинства, как Крошка Цахес, необходимо еще задействовать Довлатова в ефимовском апофеозе, приписав ему собственные пороки.

Казалось бы, причина разрыва Довлатова с Ефимовым очевидна из этой их переписки из двух углов Америки, да и изустно Сережа вещал об этом urbi et orbi, поймав издателя Ефимова на мошенничестве с его книгами. Вовсе нет! Оказывается… Нет, лучше опять дать слово самому комплексанту:

«В свое время, ломая голову над тем, что могло заставить Довлатова порвать со мной, я совершенно исключил зависть из списка возможных мотивов. Его печатал журнал „Нью-Йоркер“ и платил солидные гонорары, книги выходили в престижных американских издательствах и переводились на иностранные языки – о какой зависти ко мне, безвестному, могла идти речь? Но был один момент, который я упускал из виду. Ведь его детище, газета „Новый американец“, и мое, издательство „Эрмитаж“, возникли в одном и том же, 1980 году. Однако газета продержалась всего полтора года, а „Эрмитаж“ готовился отпраздновать пятилетний юбилей».

Довлатов завидует Ефимову! Такого нарочно не придумаешь: нонсенс! Типичный перевертыш. Или в психоаналитической терминологии – трансфер. Перенос испытываемой Ефимовым к Довлатову острой зависти на объект этой зависти. Это не я ему завидую, а он – мне. Нет, это уже не хитрость, а болезнь, разбираться в которой мне недосуг.

Стоп! Недосуг? А как еще объяснить недуг Ефимова? Если бы только он один сломался на Довлатове! Через дюжину страниц или около того читатель найдет эссе моего соавтора (и по совместительству жены) Елены Клепиковой про довлатовского биографа Валеру Попова, лютого завистника своего героя. По тяжести психического заболевания этот лжебиограф сравним разве что с питерским пиитом Кушнером, а тот на всю жизнь сражен «синдромом Бродского». Конечно, Нобелевская премия рыжему изгнаннику тяжело переживалась всем поэтическим цехом в России, но именно по Кушнеру, которого власть противопоставляла «городскому сумасшедшему», всемирная слава Бродского проехалась асфальтным катком. Аналогично – с парой Довлатов – Попов. У Ефимова иной случай, психоаналитически, может, более сложный, а потому заслуживает более, что ли, пристального внимания.