Я тоже помнила эту историю. В конце концов змей пожрал самого себя.

– Расхаживал и беседовал с воздухом, который сгущался вокруг, и тогда лицо его отливало ярчайшим серебром.

Серебром.

– Афина.

– Кто же еще? – Пенелопа улыбнулась, горько и холодно. – Стоило только ему успокоиться, она являлась вновь. Устремлялась вниз с небес, что-то ему нашептывала, переполняя мечтами о стольких приключениях, которые он упускал.

Афина, неугомонная богиня, без конца сплетающая интриги. Она сражалась, чтобы своего героя вернуть домой, увидеть, как он возвысится среди собственного народа, прославив ее и себя. Услышать его повествования о своих победах, о том, как они вместе несли троянцам смерть. Но я не забыла, с какими жадными глазами она говорила о нем – будто сова, вцепившаяся в добычу. Никогда бы не позволила она своему любимцу сделаться скучным семьянином. Ему, блистательному и безупречному, надлежало быть в гуще событий, всегда искать, всегда стремиться, вновь восхищая ее изворотливостью ума и внезапными блестящими ходами.

За окном, на фоне темного неба метались деревья. В этом жутковатом свете тонкокостным лицом Пенелопа напоминала Дедалову статую. Я все думала, почему вызываю в ней так мало ревности. А теперь поняла. Не я, другая богиня забрала ее мужа.

– Боги мнят себя родителями, – сказала я, – но на самом деле они дети – хлопают в ладоши и требуют еще.

– А теперь, когда ее Одиссей мертв, – продолжила Пенелопа, – где ей взять еще?

Последние кусочки мозаики встали на место, и наконец я увидела картину целиком. От сокровища боги никогда не откажутся. Она придет забрать лучшее, что осталось после Одиссея. Забрать его потомка.

– Телемах.

– Да.

Ощутив в горле ком, я удивилась.

– Он знает?

– Не думаю. Трудно сказать.

Пенелопа по-прежнему держала в руках спутанную, дурно пахнущую пряжу. Ярость все еще жгла мне нутро. Пенелопа поставила под удар моего сына. Афина, скорее всего, и так уже намеревалась отомстить Телегону, а случившееся подольет масла в огонь. И все же, если уж говорить честно, гнев мой поостыл. Приведи Пенелопа к моему порогу любого другого бога, мне было бы труднее, чем с Афиной. Разве могла она возненавидеть нас еще сильнее?

– Ты вправду думаешь, что сможешь спрятать от нее Телемаха?

– Не смогу и знаю это.

– Так что же тебе нужно?

Она завернулась в плащ, как птица кутается в крылья.

– Как-то в юности я услышала случайно слова нашего придворного лекаря. Он сказал, что лекарства продает только для вида. Ведь большинство ран заживают сами, надо только дать им время. Я пришла в восторг, узнав эту тайну, и сразу же почувствовала себя циничной и мудрой. Она стала моей философией. Ждать я, видишь ли, всегда умела. И войну пережила, и женихов. И Одиссеевы путешествия. Я говорила себе, что если буду терпелива, то и его беспокойство переживу, и Афину. Наверняка, думала я, есть на свете и другой смертный, которого она сможет полюбить. Но видно, не было такого. А пока я сидела ждала, Телемах год за годом сносил отцовскую злобу. Он страдал, а я отводила глаза.

Я вспомнила, что Одиссей сказал о ней однажды. Она никогда не сбивается с пути, не совершает ошибок. Я позавидовала тогда. А теперь думала: какая тяжесть. Какое скверное бремя несешь ты.

– Но в этом мире есть и настоящие лекарства. Ты тому доказательство. Ради сына ты сошла в пучину. Бросила вызов богам. Я столько лет жизни потратила на этого маленького тщеславного человека. И заплатила за это, что только справедливо, но ведь я и Телемаха заставила платить. Он хороший сын и всегда таким был. Мне нужно лишь немного времени, прежде чем я лишусь сына, прежде чем нас снова подхватит поток. Отпустишь мне время, Цирцея Ээйская?

Этот свой серый взгляд она пускать в ход не стала. Не то получила бы отказ. Она просто ждала. Ожидание ей в самом деле шло. Она вписывалась в пространство как драгоценный камень в корону.

– Зима теперь, – сказала я. – В море никто не выходит. Ээя потерпит вас еще немного.

Наши сыновья вернулись, завершив работу, истрепанные ветром, но сухие. Дождь и гроза бушевали над морем. Пока остальные ели, я поднялась на самую высокую гору, ощутила над собой заклятие. От бухты к бухте простиралось оно, от желтых песков до иззубренных скал. И в своих жилах я чувствовала его стальную тяжесть, которую так долго несла. Афина, несомненно, проверила его на прочность. Прощупала со всех краев в поисках щели. Но оно выдержит.

Дома я вновь застала Пенелопу у станка. Она оглянулась:

– Погода, кажется, переменилась. И море, наверное, успокоилось. Не хочешь ли поучиться плавать, Телегон?

Чего угодно ожидала я после нашей беседы, но не этого. Однако возражений придумать не успела. Телегон чуть кубок не опрокинул – с таким рвением вскочил. Я слышала, как, проходя через сад, он рассказывал Пенелопе о моих растениях. С каких это пор ему известно, где граб, а где болиголов? Но Телегон указал на тот и другой и назвал их свойства.

Рядом со мной бесшумно возник Телемах.

– Они как будто мать и сын, – заметил он.

Я думала о том же самом, но ощутила приступ гнева, когда он озвучил мою мысль. Ничего не ответила и вышла в сад. Опустилась на колени между грядок, принялась дергать сорняки.

Удивительно, но Телемах последовал за мной.

– Я не против помогать твоему сыну, но уж будем честны: свинарник, который ты починить просила, не первый год без дела стоит. Может, поручишь мне что-нибудь и вправду нужное?

Усевшись на пятки, я внимательно его оглядела.

– Нечасто царские особы работы просят.

– Подданные, как видно, предоставили мне свободное время. Твой остров прекрасен, но я с ума сойду, если день за днем придется сидеть тут без дела.

– Что же ты умеешь?

– Что полагается. Рыбачить, охотиться. Коз пасти, которых у тебя нет. Строить и вырезать. Лодку твоего сына починить могу.

– С ней что-то не так?

– Руль неповоротливый и ненадежный, парус совсем короткий, мачта слишком длинная. На всякой большой волне эта лодка как корова переваливается.

– Мне она такой плохой не показалась.

– Как первый опыт она, конечно, впечатляет. Поражаюсь, однако, что мы не утонули по пути.

– Я заколдовала ее, чтоб не тонула. А когда это ты кораблестроителем стал?

– Я ведь с Итаки, – только и сказал он.

– Ну? Может, мне еще о чем-нибудь следует знать?

Он был серьезен, словно целитель, осмотревший больного.

– У овец шерсть совсем свалялась, весной будет не остричь. Три стола в зале неустойчивы, и плиты садовой дорожки шатаются. Под карнизом два птичьих гнезда, а то и больше.