Пенелопа с Телемахом по-прежнему между собой не разговаривали. Хрупкость разделявшего их пространства ощущалась час за часом, ужин за ужином. Нелепо, думала я, почему бы каждому не признаться в своих ошибках и огорчениях и не покончить с этим? Но они были словно два яйца и боялись друг друга расколоть.

Днем Телемах всегда, кажется, находил занятие поближе ко мне, и мы беседовали до тех пор, пока солнце не соприкасалось с морем. Когда я заходила в дом накрыть стол к обеду, он шел следом. Если работы хватало для двоих, помогал. Если нет, садился у очага и вырезал фигурки из дерева – быка, птицу, кита, выскакивающего из воды. Его кропотливые, аккуратно-расчетливые руки восхищали меня. Колдуном он не был, но характер имел подходящий. Хотя я сказала, что пол моется сам, Телемах всегда подметал за собой опилки и стружку.

Непривычно было иметь столь верного товарища. Живя вдвоем, мы с Телегоном чаще всего избегали друг друга, а нимфы мои больше походили на призраков – мелькали на краю поля зрения. Но даже такое присутствие обычно утомляло меня, докучало, привлекая внимание, и в конце концов я, не выдержав, уходила бродить по острову в одиночестве. Однако свойственные Телемаху сдержанность и спокойная уверенность делали его общительным и при этом ненавязчивым. Львицу мою – вот кого он больше всех мне напоминал. То же несгибаемое достоинство, тот же твердый взгляд с усмешкой в глубине. И то же приземленное изящество, с которым он, подобно львице, преследовал собственные цели, в то время как я преследую свои.

– Чему смеешься? – спросил он.

Я покачала головой.

Шел, наверное, шестой день с тех пор, как они прибыли. Он вырезал оливу – придавал форму скрученному стволу, старательно высекая острием ножа каждый сучок, каждое отверстие.

– Скучаешь по Итаке?

Телемах задумался.

– Скучаю по своим знакомым. И сожалею, что не вижу, как козы мои котятся. – Он помолчал. – Я, наверное, был бы неплохим царем.

– Телемах Справедливый, – сказала я.

Он улыбнулся:

– Так называют того, кто настолько скучен, что ничего лучше для него не придумаешь.

– Ты был бы хорошим царем, я тоже так считаю. И наверное, еще способен стать. У людей короткая память. Может, однажды ты вернешься во славе как долгожданный наследник и принесешь Итаке процветание, она ведь по праву рождения твоя.

– Звучит неплохо. Но что я стану делать в этих залах, где мой отец да женихи обитали когда-то? На каждом шагу – воспоминания, от которых я хотел бы избавиться.

– Тяжело тебе, наверное, быть рядом с Телегоном.

Он наморщил лоб:

– Почему это?

– Он так похож на твоего отца.

Телемах рассмеялся:

– О чем ты говоришь? Телегон – просто слепок с тебя. Я не только о его лице. У него твои жесты, твоя походка. Твоя манера говорить и даже голос.

– Так говоришь, будто это проклятие.

– Вовсе не проклятие.

Взгляды наши скрестились в воздухе. Где-то далеко мои руки чистили гранаты к обеду. Методично рассекая кожуру, обнажали белую решетчатую сердцевину. Внутри алели в восковых ячейках сочные зерна. Пересохшие губы жгло слегка. С ним наедине я давно уже за собой наблюдала. Необычно это было – отмечать, как лицо мое принимает разные выражения, как сходят слова с языка. Так часто я погружалась в жизнь по самые локти, металась туда-сюда, порывисто ее расплескивая. Это новое чувство овладело мной незаметно, как далекая дремота, почти истома. Не в первый раз уже смотрел он на меня так красноречиво. Но что в том проку? Мой сын приходился ему братом. Его отец делил со мной постель. А сам он причитался Афине. И даже если не знал об этом, я-то знала.

* * *

За окном сменилось время года. Небо распахнуло объятия, и земля поднялась ему навстречу. Свет хлынул сверху, облил нас позолотой. Море запаздывало лишь слегка. За завтраком Телегон хлопнул брата по спине:

– Через пару дней можно выводить лодку в бухту.

Я ощутила быстрый взгляд Пенелопы. Далеко ли простирается заклятие?

Я не знала. Куда-то за буруны, но до какой именно волны, я не могла ответить. И сказала:

– Не забывай, Телегон, напоследок всегда бывает сильный шторм. Переждите его.

Будто в ответ раздался стук в дверь.

В наступившей затем тишине Телегон прошептал:

– Волки не выли.

– Нет.

Я не взглянула на Пенелопу предостерегающе – глупа она, если не догадалась сама. Приняв божественное обличье, охладившее и укрепившее меня, я пошла открывать.

Все те же черные глаза, все то же лицо совершенной красоты. Я услышала, как ахнул сын, ощутила ледяную неподвижность за спиной.

– Дочь Гелиоса, могу я войти?

– Нет.

Он приподнял бровь:

– Мое послание касается одного из твоих гостей.

Я чувствовала, как скребется под ребрами страх, но говорила ровно:

– Они тебя и отсюда услышат.

– Ну хорошо.

Он засиял. Ленцы в голосе, ухмылки как не бывало. Передо мной стоял бог и посланник богов, могущественный и неотвратимый.

– Телемах, царевич Итаки, я пришел по поручению великой богини Афины, которая желает говорить с тобой. И требует, чтобы мешающее ей попасть на остров заклятие колдунья Цирцея ослабила.

– Требует, – повторила я. – Любопытное слово в устах той, что пыталась убить моего сына. И кто скажет, не попытается ли снова?

– Ей вовсе нет дела до твоего сына. – Гермес оставил свое величие. Вновь заговорил непринужденно: – А если ты не образумишься на этот счет – это ее слова, разумеется, – она готова принести клятву, которая оградит его. Ей нужен Телемах, и никто другой. Ему пора принять наследство. – Гермес посмотрел мимо меня, на сидевших за столом. – Ты слышишь, царевич?

Телемах не поднял глаз:

– Слышу. Польщен посланием и посланником. Но я на этом острове гость. И должен дождаться слова хозяйки.

Гермес чуть склонил набок голову, взглянул на меня пристально:

– Ну, хозяйка?

Пенелопа вставала за моей спиной, словно луна в осеннем небе. Она просила дать ей время уладить все с Телемахом и пока еще этого не сделала. Как горьки теперь ее думы, я могла себе представить.

– Я сделаю это. Но чтобы снять действующее заклятие, придется потрудиться. Через три дня она сможет сюда попасть.

– Хочешь, чтоб я предложил дочери Зевса подождать три дня?

– Они уже полмесяца здесь. Ей следовало прислать тебя пораньше, если уж она спешит. Можешь передать, что это мои слова.

Изумление мелькнуло в его глазах. Было время, я питалась этим взглядом – когда изголодалась и считала такие крохи пиршеством.