Я смотрела на нее, яркую в моем дверном проеме, словно в осеннем небе луна. Она не сводила с меня спокойных серых глаз. Говорят, женщина хрупкое создание, как цветок, как яйцо – словом, все то, что может быть уничтожено минутной небрежностью. Если когда-нибудь я в это и верила, то теперь перестала.

– Нет. Но у меня есть пряжа и станок. Идем.

Пальцы ее порхали над перекладинами, оглаживая нити, – так конюх приветствует трофейного коня. Она не задавала вопросов, словно одним лишь прикосновением постигала механизм работы станка. Из окна на руки Пенелопы падал яркий свет, будто желая озарить ее работу. Аккуратно сняв со станка мой незаконченный гобелен, она натянула черную пряжу. Движения точны, ни одного лишнего. Одиссей говорил, она пловчиха, и ее длинные руки и ноги с легкостью сокращали расстояние до цели.

Небо за окном поменялось. Облака висели так низко, что казалось, задевали окна, застучали первые крупные капли дождя. В дверь ворвались Телемах и Телегон – взмокли, перетаскивая лодку. Увидев Пенелопу у станка, Телегон поспешил к ней, на ходу уже громко восхищаясь тонкостью ее работы. Но я смотрела на Телемаха. Лицо его посуровело, он резко отвернулся к окну.

Я накрыла обед, мы поели почти что молча. Дождь утих. Мысль провести весь день взаперти показалась мне невыносимой, и я повела сына прогуляться по берегу. Мокрый песок затвердел, наши следы были четки, словно вырезанные ножом. Я взяла Телегона под руку – удивительно, но он не высвободился. Вчерашняя дрожь отпустила его, но я знала, что лишь на время.

Едва перевалило за полдень, однако свет был мутным и сумрачным, словно пелена застилала глаза. Разговор с Пенелопой не давал мне покоя. В ту минуту я казалась себе умной и бойкой, но теперь, прокручивая его в памяти, поняла, что Пенелопа-то ничего почти и не сказала. Я намеревалась расспросить ее, а вместо этого вдруг принялась показывать собственный станок.

Вместо этого он подействовал на колдунью.

– Кто предложил ехать сюда? – спросила я.

Телегон нахмурился – не ожидал такого вопроса.

– Это имеет значение?

– Мне любопытно.

– Не помню.

Но в глаза мне он не глядел.

– Не ты.

Он замялся:

– Нет. Я предлагал в Спарту.

Мысль вполне естественная. Отец Пенелопы жил в Спарте. Ее двоюродная сестра была там царицей. В Спарте вдову приветили бы.

– То есть ты про Ээю ничего не говорил.

– Нет. Я думал, это…

Он осекся. Неприлично, разумеется.

– Так кто первый упомянул об этом?

– Может, и царица. Она, помнится, сказала, что предпочла бы не ехать в Спарту. Что ей нужно немного времени.

Он тщательно подбирал слова. А я чувствовала гудение внутри.

– Время для чего?

– Этого она не сказала.

Ткачиха Пенелопа обведет тебя со всех сторон и вплетет в свой узор. Мы шли сквозь заросли, под темными, мокрыми ветвями, забирая вверх.

– Странно это. Она что, думала, родные ей не обрадуются? Или у них размолвка с Еленой? Она говорила о врагах каких-нибудь?

– Не знаю. Да нет. О врагах не говорила точно.

– А что сказал Телемах?

– Его там не было.

– Но он удивился, узнав, что вы едете сюда?

– Мама!

– Просто перескажи мне ее слова. Точно как запомнил.

Он остановился посреди тропы.

– Я думал, ты их больше не подозреваешь.

– Не в том, что они будут мстить. Но есть и другие вопросы.

Он глубоко вздохнул:

– Точно я не запомнил. Ни слов ее, ни чего-то еще. Все смутно, как в тумане. Смутно до сих пор.

Мука проступила на его лице. Я ничего не говорила больше, но разум мой теребил эту мысль, как пальцы теребят узел. Загадка таилась под шелковой паутиной. Пенелопа не хотела ехать в Спарту. Предпочла отправиться на остров любовницы собственного мужа. И ей нужно время. Для чего?

Мы уже дошли до дома. Пенелопа все ткала. Телемах стоял у окна. Опущенные руки сжаты в кулаки, вид непреклонный. Ссорились они, что ли? Я посмотрела на Пенелопу, но лицо ее, склонившееся над пряжей, ничего не выражало. Никто не кричал, не плакал, а все лучше было бы, подумала я, чем это безмолвное напряжение.

Телегон кашлянул:

– Пить хочется. Кому еще вина?

Я наблюдала, как он откупорил бочонок, налил. Сын мой, отважное сердце. Даже в скорби стремился всех нас подбодрить, помочь нам пережить еще один миг. Лишь это немногое ему и удавалось. День тянулся в молчании. Ужин прошел так же. Едва мы доели, как Пенелопа поднялась:

– Я устала.

Телегон посидел еще, но к восходу луны уже зевал, прикрываясь ладонью. Я отправила его спать вместе с Арктурос. Думала, Телемах пойдет следом, но, обернувшись, увидела его на прежнем месте.

– Наверняка тебе есть что рассказать об отце. Я бы послушал.

И снова дерзость его застигла меня врасплох. Весь день он держался в стороне, в глаза не смотрел, застенчивый, почти невидимый. А потом вдруг вырос передо мной, словно его уж полвека как тут посадили. Такой фокус даже Одиссея восхитил бы.

– Все, что я могу поведать, ты, наверное, знаешь и так.

– Нет. – Слово чуть позвенело в воздухе. – Он матери свои истории рассказывал, а на мои вопросы всегда отвечал: лучше со сказителем поговори.

Жестокие слова. Я задумалась, зачем Одиссей так отвечал. Просто со злости? Если и была у него иная цель, мы этого никогда не узнаем. Все, что он сделал при жизни, теперь уж останется как есть.

Я взяла кубок, села к очагу. Снаружи вновь поднялся шторм. Задувал не на шутку, окутывая дом ветрами и сыростью. Пенелопа с Телегоном были совсем рядом, в конце коридора, но из-за сгустившихся вокруг теней казалось, что нас разделяет целый мир. На этот раз я заняла серебряное кресло. Инкрустация холодила запястья, воловья кожа чуть скользила подо мной.

– Что ты хочешь знать?

– Все, что тебе известно.

Излагать ему, как Телегону, иную версию событий – со счастливым концом и несмертельными ранами – я и не думала. Он ведь не мой ребенок, да и вообще не ребенок, а взрослый мужчина, желающий получить свое наследство.

И я все ему выложила. Про убитого Паламеда и брошенного Филоктета. Про то, как Одиссей хитростью разоблачил прятавшегося Ахилла и отправил его на войну, как в безлунную ночь прокрался в стан царя Реса, союзника Трои, и перерезал спящим воинам глотки. Как придумал коня, захватил Трою и наблюдал расправу над Астианактом. Потом – про дикие приключения по пути домой – людоедов, чудовищ и грабеж. Истории эти были кровавее даже, чем мне помнилось, и временами я запиналась. Но Телемах встречал удары грудью. Не говорил ни слова и не сводил с меня глаз.