А тут чуть свет неожиданно сам пришел и несказанно нас огорошил:

– Даша, Катя, только чего не подумайте. Я к вам со всей душой! Но не ходите на прием в ресторан. Лучше дома отсидеться. У вас детки малые. Да мужей не пускайте! К Седмице тоже ни ногой! Эт-само, поверьте на слово. Я Миш… Ланочку просил, упрашивал, хоть не на двадцать первый ведовской день назначай. А она на своем настояла. В Молчунью! Вот-те! У Седмицы опять ведьмина прорубь появилась. Сам видел! На воде больше суток плавает, не тает. Главное! Эт-само, Мишель моя и, не могу сказать кто, что-то готовят. Что-то стремное вокруг происходит. Доча же таится от меня, эт-само. Говорит, потом все узнаешь. Аж сердце болит, неспокойно оно… Вот и толково предупредить не могу. Начеку будьте, эт-само!

Сказал. Печально посмотрел виноватым взглядом. Без всякого «до-свидания» сорвался.

Неуклюже ретировался, будто страх гнал его прочь. А дальше – больше…

Позвонила Раиса Юрьевна. Спросила Вячеслава. Он как раз на обед домой пришел. Антипова настаивала на «тет-а-тет», не по громкой связи. Мы, присутствующие на кухне, напрягли слух. Вначале Славик неохотно отвечал. Недоуменно. Голодный, поглядывал на накрытый к обеду стол и, видимо, с трудом понимал, что басит, срывая голос, Антипова. Потом пожал плечами, серьезно посмотрел на меня с Катей и, перед тем как дать отбой, коротко сказал в трубку:

– Выезжаем. Ждите и больше ничего не предпринимайте.

У Вячеслава был очень странный вид. Таким мы его еще не видели. Раздумывая, он теребил кусок хлеба на столе. Никто из нас не решился отвлечь его от тяжелых мыслей.

– Нет, вы мне скажите, это когда-нибудь кончится?! – надломленным голосом спросил он.

– Что случилось? – подсев к нему, спросила Катя.

Вячеслав медлил, не отвечая. Было видно, он что-то не решается нам открыть.

– Ну же! Вместе мы сила! – Катина рука легла на плечо мужа.

– Помнишь, старуху ту страшную, что проникла в дом за чемоданчиком Маринки? Мы-то думали в неё Маричёртик превращается. А Антипова сейчас уверяет, что они с Петром обнаружили ее в колодце у своего старого домишки. Петр его хотел почистить, чтоб опять вода пошла, огород поливать. Он перед Юрьевной все выслуживается, за все дела по хозяйству хватается. Полез, опустился на дно – а там сухо. Видать старый колодец даже раньше никогда водой не заполнялся. И в нем она! То ли живая, то ли труп-мумия. Это все, что я понял… Опять чертовня какая-то. А ведь их дом бывшая ведьминская вотчина Кривошеевых.

У Кати загорелись глаза:

– Поехали, посмотрим. Ты как, Даш?

– Женщины-бабы, вы остаетесь дома!! – резко отрезал Крынкин.

– Но…, – сестренка не успела возразить.

Славка рассердился и накричал:

– Ваше дело за детьми смотреть и по дому. Семен, проследи, чтоб они из дома ни ногой. Да за Анастасией пошлите, попросите ее к нам.

Он вышел, не оглядываясь на обиженную жену, разговаривая с кем-то по телефону.

– Не горюй, Катенька, – посочувствовала матушка. Ей дочь Василия уже все рассказала и к нам ее привела. – Муж о тебе беспокоится, вот и накричал. Они, мужики-то, завсегда так, когда не знают, что делать, или когда сами оплошают, а вину принять не могут. Доверься Славику. Чует он опасное, нехорошее! Вам велено не выходить – и не надо. Людей подымем, все первыми узнаем. А теперь слушайте, что мне Авдотья Пяточкина рассказала. Ей же – ее бабка. В общем сказка – не сказка… Только говорят, мать Верфавии заживо похоронили.

Опустили в их родовой колодец, по ее же настоянию. И вроде не больная, а такую гадкую смерть приняла. Ведьминский обряд совершали Верфавия и сестры материны. Говорят, самообреченную в смертные пелены облачили, чтоб тело сохранить. Чтоб было оно ни живо, ни мертво. Спит в нем душа ведьминская. А как проснется, ей нужно вздохнуть – тогда мертвое тело оживет. Что такое смертные пелены и что-как, люди толком не знают. Кто знал, явно не с миром упокоился. Кривошеихи умели свои тайны нечестивые хранить. Вот кто Петра в колодце напугал! Я так думаю. И согласна со Славиком, вам там неча делать!

Мы похлопали глазами на матушку и позвонили Антиповой. Она оказалась занята, помогала полицейским и экспертам в колодец «загружаться». Но трубку перехватил тот, кто нам и был нужен, – Петр, первоочевидец событий. Он начал охотно делиться с нами своей историей. Мы слушали по громкой связи, не перебивая, затаив дыхание.

– Раечка меня потихоньку спускала. Боязно же в болоте колодезном стопнуть. Жутко было, но я крепился, ведь сам вызвался. Поворотить нельзя было. Что ж я, не мужик?! Негоже лапушке моей ведрами воду от реки таскать. Так воте, вишу, фонарями обвешанный, что ёлка новогодняя… Моя умница обо мне позаботилась. Чтоб опять не сгинул, накрепко их ко мне ремнями навязала. Хорошо, что вздохнуть перед тем успел… Так воте, гляжу – дивлюсь. Стены вокруг неосклизлые, гладкие да сухие. Кладка старая. Из валунов речных. Каждый, что с мою голову. Ровненькие, одинаковые. Хорошо сработано. Только дюже старые – где потрескались, где корешки из них торчат. Чудно, что винтом, воронкой они до низу выложены. Глянь, а в которых медные круглые бляхи утоплены, вроде рисунок выписывают. Свет фонарный скользит, катится по ним до самого узкого донышка. Я тогда подумал, а ну-ка, как продать эти кругляши медные – хорошо заработать можно. Видать, они старинные. Так воте, ни грязи, ни воды забродившей. Сухо до низа самого. А внизу, там, чур меня, сидит кто-то в нише! Чуть вглубь, вбок утопленной. У меня волосья кепку от страха приподняли, вот лопату я и выронил. И ведро большое, что Раечка беречь велела. Оно, как металлякнет. Гулко! Тарарам от стен отрекошетил, снарядом разорвался. Горлица моя сверху кричит: «Да чо там, ит-дрить?!» А звуки ее голоса ангельского по колодезной кладке падают, громом нарастают. Видать, одновременно посерединке встретились с низу гул и сверху. Голова, что в колокол церковный попала. И бьет, бьет по ушам. И воте же, что от удара сделалось, веревка резинкой меня вверх дернула. И того, кто внизу таился тоже всколыхнуло! Вспорхнуло оно молью. Рядом зависло. Парим, что птицы в потоке, на одном месте. Гляжу – баба. Старуха, то есть. Вся в черном. Лицо сморщенное, мертвое вроде. Волосья от полета дыбом. Платок встал кокошником. В оскаленном рту зубов не хватает. Вонь оттудова, что из ямы выгребной, на меня так и пыхает. А глаза-то вроде открыты, вперились! Тут я дернулся и кепку потерял. А голова-то у бабульки вдруг затряслась. Зубы заклацали. Клац-клац-клац! И льнет ко мне, льнет, вражина! То с одного бока. То с другого. У шеи – клац, клац. Подбирается! Не помню, что я кричал. Только кисонька моя вмиг наружу вытащила. Воте она какая! Жена моя, красавица. И умница, не зря фонарями-то обвесила. Все видела и спасла – любит! Испугалась, говорит. Вроде мертвая старушонка, как вобла сухая, а вроде хватать меня ручонками пыталась. Хорошо, что с перепугу я почти без сознания был. Или показалось ей, переволновалась за мужа свово, – голос Петра дрогнул и запнулся.

Он явно пытался подавить слезы счастья. И вдруг рядом громкие голоса. Но не разобрать. А Петр: «Да не можа быть!» – и короткие гудки. Отбой!