подстрекаемые коммерческими мотивами, которые видели в Марокко ценный источник снабжения, и развязали бы кампанию критики, если бы Франция получила преимущество, не дав никакой компенсации.

«Марокко – германская забота, из-за растущего немецкого населения и необходимости в военных базах. Если Германия не станет поддерживать свои претензии, она останется с пустыми руками при разделе мира. Неужели рядовой гражданин Германии не должен ничего получить? Настало время получить Марокко…»

Для Германии вопрос получить Марокко исключительно для себя, вероятнее всего, не стоял. Но было еще по крайней мере три политические линии, которые она могла проводить. Первая – поддерживать политику равных прав и открытых дверей. Эту цель объявил и в целом верил в нее Вильгельм при поддержке Эйленбурга. Вторая – обменять по бартеру получение преимуществ для Германии в каком-то другом месте взамен на уступку преимуществ в Марокко Франции. Активным сторонником этой политической линии был фон Кюльман, поверенный в делах Германии в Танжере. Третья – использовать марокканское дело как шанс продемонстрировать французам, как опасно не уважать Германию. Такова была цель Гольштейна, которому Бюлов предоставил свободу действий. Хотя говорят, что кайзер понимал необходимость твердой позиции, но он все же не хотел допустить, чтобы твердость привела к войне. Когда в мае ему показали статью в английском журнале и сказали, что момент идеален для начала превентивной войны, он ответил: «Нет, я не способен на такое». Не то чтобы Гольштейн и фон Шлиффен действительно хотели войны с Францией. То, чем они занимались, было балансированием на грани, причем чрезвычайно искусным. Их вполне удовлетворило бы достижение своих политических целей. На первый взгляд, предполагая, что радикальные действия были необходимы, чтобы ликвидировать последствия просчетов, позволивших появиться франкорусскому союзу и англо-французской Антанте, они были правы в выборе момента. Возможный итог войны для Германии в 1905 году был бы более удовлетворительным, чем в любой другой более поздний момент. И все же, если бы Германия, таким образом, утвердила свое господство на континенте, она бы наверняка спровоцировала появления коалиции против себя, что в долгосрочной перспективе привело бы к мировой войне. Германские амбиции не были так четко ограничены уважением к человеческим правам, чтобы другие народы могли рисковать, дав им свободу действий. На практике, однако, все, что Германия могла сделать, – это метаться между тремя политическими линиями, описанными выше, в итоге достигая прямо противоположного тому, к чему стремились сторонники этих линий.

Как и в два предыдущих года, Вильгельм весной отправился в средиземноморский круиз. Для этого он зафрахтовал судно «Гамбург» и пригласил много гостей, в том числе девять адмиралов в отставке. Фон Кюльман предложил визит доброй воли в Танжер, не обратив внимания на тот факт, что «Гамбург» слишком велик, чтобы войти в гавань. Идею поддержали в Берлине, только акцент сместился на заверение марокканцев в поддержке Германией их стремления сохранить независимость. Вильгельм инстинктивно чувствовал опасность, но позволил себя уговорить. О его визите было объявлено, и он не хотел, чтобы французы воспользовались преимуществами перемены. Перед высадкой он публично высказал свои взгляды, которые, если бы они последовательно претворялись в жизнь, могли изменить многое.

«Изучение истории не поощрило меня к стремлению править пустым миром. Что стало с так называемыми великими империями? Александр Великий, Наполеон I и все прочие великие полководцы утопали в крови и оставили после себя покоренные народы, которые при первой возможности поднялись снова и превратили империи в руины.

Мировая империя, о которой я мечтал, – это прежде всего новая Германская империя, пользующаяся полным и безусловным доверием, как спокойный, честный и мирный сосед. И если кто-то и говорит иногда о Германской мировой империи, или Гогенцоллернах, как мировых лидерах, это основано не на завоеваниях в бою, а на взаимном доверии между народами, работающими ради общей цели…»

30 марта «Гамбург» прибыл в Танжер; море было неспокойным, и фон Кюльману в полной кавалерийской форме (включая шпоры) пришлось изрядно потрудиться, чтобы забраться на борт. Кайзер, немало позабавленный спектаклем, в течение рейса получил пять телеграмм от Бюлова, желавшего укрепить его решимость. Много сил пришлось потратить и дежурному дипломату – фон Шену, чтобы убедить кайзера спуститься в открытую лодку, пляшущую на волнах. Позже он говорил Бюлову: «Ради вас и поскольку этого требовало отечество, я высадился на берег, несмотря на увечную левую руку, сел на незнакомую лошадь – все это едва не стоило мне жизни. Я проехал в город через толпу испанских анархистов [которые были подкуплены фон Кюльманом, чтобы не создавали проблем], поскольку вы хотели, чтобы я это сделал, а ваша политика ведется во благо».

Он сказал французскому послу, что его визит означает требование Германией свободной торговли и равных прав и что он желает иметь дело с султаном, как правителем независимой страны. «Когда посол попытался спорить, я пожелал ему доброго утра и удалился, оставив его стоять». Султану он сказал практически то же самое, добавив совет, чтобы намеченные реформы отвечали тенетам Корана. «Европейские традиции и практики не следует внедрять без достаточных оснований». После этого он вернулся на «Гамбург», который отбыл в Гибралтар, «груженный, согласно местной традиции, разными богатыми дарами». По прибытии один из кораблей эскорта в процессе швартовки умудрился протаранить английский крейсер. Прием имперских гостей здесь оказался совсем не таким теплым, как на африканском берегу. На следующий день Вильгельм отбыл на Средиземное море, где в одном из замков Фридриха II заметил: «Чудесно думать, чего достиг этот император. Если бы я мог рубить людям головы с такой же легкостью, как он, то достиг бы большего». Он также посетил Корфу, где не застал короля Греции, зато впервые увидел дворец, принадлежавший Елизавете Австрийской. Тем временем Европа замерла в ожидании. Никто не знал, что предвещает появление Вильгельма в Танжере. Король Эдуард был искренен в своих высказываниях об инциденте, приписывая племяннику намного больше инициатив, чем подтверждается фактами. Он назвал поступок кайзера «самым вредным и нежелательным из всех, которые он совершил после прихода к власти. В политике он enfant terrible[46]. Ради собственного удовольствия готов перессорить всех между собой». «Люди могут говорить, если желают, о „коварном Альбионе“, но разве может быть что-нибудь коварнее и глупее, чем теперешняя политика кайзера?» Бюлов по этому поводу заметил: «Наше отношение должно быть отношением сфинкса, который в окружении любопытных туристов сохраняет невозмутимость». Французы жаловались, что представители парижского посольства хранят каменные, бесстрастные лица. В итоге распространилось мнение, что Германия хочет получить порт на Атлантическом побережье Марокко. Сэр Джон Фишер сказал лорду Лансдауну, что «это великолепный шанс вступить в войну с немцами в союзе с французами…