художественных произведений, раз уж других надёжных источников не существует. Тезис Веры, перефразируя Карлейля, Рескина и Маркса, можно выразить так: советский влюбленный, казалось бы, поет о глазах возлюбленной, а сам, словно скряга эпохи первоначального накопления, думает о своих сундуках. В советской литературе пропагандируются «собственнические ценности» – доказывала Данем. Пристально читая нашу прозу 60-70-х годов Вера обнаружила: если вчитаться, что пишут писатели, называющие себя советскими, станет ясно, что они мало чем отличаются от писателей, которые считаются буржуазными.

Оценить подобное утверждение надо опять-таки в обстановке момента. У нас книга Веры была заключена в спецхран как антисоветская, американцы же называли Веру «матушкой советской литературы». У них «советское» означало враждебное и даже античеловеческое, а добрая литературоведческая «матушка» представляла советских писателей и советских людей, ими изображаемых, как таких же людей. Книга Веры Данем говорила: советские люди это всё те же люди, положим, не одним хлебом живут, но не могут обойтись и без хлеба (понимая «хлеб» расширительно).

Мы-то обещали, что у нас люди будут новыми, настолько упразднившими представления старого мира, что и воспроизведение рода человеческого окажется переосмыслено. Об этом Борис Пильняк написал «Рождение человека», а биолог Николай Кольцов публиковал статьи о выведении специально советских людей (тема была пародирована в «Собачьем сердце», рукопись которого оказалась конфискована ОГПУ и повесть осталась неопубликованной). Насколько материальные интересы не должны занимать строителей Нового мира, писала советская классика: «Товарищ Кисляков, или Три пары шелковых чулок» Пантелеймона Романова, «Шоколад» Тарасова-Родионова. Быт как тема из нашей литературы постепенно исчезал, нельзя было вычитать, сколько советские люди зарабатывают. Но с начала 60-х и до конца режима возрастание аппетитов «земных» показывал драматург Виктор Розов, в его комедии «Шумный день» внук дедовой саблей крушит обывательский мирок родителей, в его же драме «Гнездо глухаря» представлено нисхождение в маль-мстрем эгоистического благополучия. Вера Данем, не ссылаясь за прецеденты, своими силами старалась показать, что тема благополучия разрабатывается, хотя, казалось бы, о том и говорить нельзя. Данем вычитывала в произведениях советских писателей близкие американцам интересы: «В послевоенных романах объекты изображения, обстановка квартиры или парфюмерия, обретают особое значение. Бытовые вещи служат материализованным свидетельством обуржуазивания, затрагивая щекотливую проблему частной собственности. Официально, конечно, продолжается все то же правоверное осуждение самого принципа частного накопительства»[141]. Тезис Веры, со введением у нас рыночной экономики, подтвердили ленинградские поэты и композиторы. Александр Кушнер и Андрей Петров вместе с другими творцами высказались на страницах печати в том смысле, что обладание частной собственностью им помогает творить. Собственность как основа индивидуальности – что Маркс иронически называл двоедушной «романтической культурой»: «Вопреки утверждению тех писателей-фантазеров, которые хотят видеть в представительстве частных интересов идеальную романтику, неизмеримую глубину чувства и богатейший источник индивидуальных и своеобразных норм нравственности, такое представительство, напротив, уничтожает все естественные и духовные различия, ставя вместо них на пьедестал безнравственную, неразумную и бездушную абстракцию определенного материального предмета и определенного, рабски подчиненного ему сознания».

Увертюрой к декларации творцов служил фильм с музыкой Андрея Петрова «Жестокий романс» по «Бесприданнице». Ирония истории на этот раз сказалась в том, что фильм снимал кинооператор Вадим Алисов, сын Нины Ульяновны Алисовой, исполнительницы главной роли в «Бесприданнице» режиссера Протазанова. Тогда была драма, теперь – мелодрама. Вместо циника-социопата, каким, по Островскому, играл Паратова мхатовец Кторов, тот же персонаж был творчески вольноопределяющимся Никитой Михалковым представлен как обаятельный обольститель, которому все можно простить. Прочитав мою рецензию на «Жестокий романс», мой отец покачал головой. «Разве неверно?» – спрашиваю. «В том и беда, что верно», – ответил отец, и опыт сталинских времен ему не изменил. Постановщик фильма, режиссер Эльдар Рязанов записал меня в антисемиты[142]. При сталинизме, я с детства знал, лепили ярлык «космополита», в пору антисталинизма – «антисемита».

Не бездарности клеймили, люди творческие клеветали, навешивая ярлыки. Эти талантливые люди мне напоминают очаровательную особу, из художниц, в оны годы кружившую нам головы. Жили мы коммуной на необитаемом острове, в ведре кипятили воду, делили сахар по кускам, а она, не дожидаясь чая, возьми и сгрызи свой кусок. Когда питье разлили по кружкам и каждый стал прикусывать свой сахар, очаровательная особа обиженно вопрошает: «А мне пить чай несладкий?» Талантливые люди, навешивая ярлыки, кажется, спрашивали: «А что же мне, не клеветать, если надо защититься?»

С Эльдаром Рязановым я не был знаком, но, случайно оказавшись в Доме литератора лицом к лицу с ним, представился. Кинорежиссер приветливо заулыбался. Тогда я напомнил, кто я такой, тот самый, автор рецензии. Приветливая улыбка не исчезла, и мы расстались, каждый доволен собой. Чем я был доволен, знаю, но чем был доволен Эльдар Рязанов, сказать не могу, однако он был доволен – говорила его улыбка.

«Такое яркое явление, как Эрнест Дж. Симмонс…».

Альберт Парри (Парецкий), «Америка изучает русский.

История преподавания русского языка и русской литературы в Соединенных Штатах». Нью-Йорк: Изд-во Университета Сиракуз, 1967.

По примеру Русского Института, созданного Симмонсом, центры, где пристально читали нашу литературу, росли, как грибы. Один из советологических очагов возник даже в пустынях Аризоны; интерес к изучению советской литературы вспыхнул в штате Айова, славном своей кукурузой; прибежище пенсионеров Флорида взялась за выпуск многотомной энциклопедии наших писателей. Не находившая большого спроса «История России» Николая Рязановского стала бестселлером и до окончания холодной войны выдержала семь дополняемых переизданий.

Американская молодёжь, раньше и не слышавшая о нас, пошла в руссистику постольку, поскольку возник спрос на знание России, спрос возрастал в меру напряжения, создаваемого соперничеством сверхдержав, нечего было и сомневаться, куда идти учиться при наличии служебных вакансий с русским языком. Дипломники, приезжавшие к нам работать над сочинением, скажем, о Юрии Олеше, потом пропадали из вида только потому, что, защитив диплом, находили себе работу, хорошо оплачиваемую, пусть с ограничениями, без права переписки с иностранцами.

Если прежде в системе американского образования русских кафедр было считанное число, то их открыли едва ли не во всех университетах, причем, в самых крупных было по нескольку отделений, особо для изучения российской истории и для изучения истории СССР, русской литературы и советской литературы. В те же кафедры с наплывом эмигрантов так называемой «третьей волны» влилась целая культурная среда, надвигавшаяся словно девятый вал.

У Набокова есть «Пнин», правдивый роман о положении, ему самому хорошо известном, – эмигранта в американском университете до начала холодной войны. Заглавный персонаж, преподаватель русского языка, радуется хотя бы одному студенту, точнее, студентке, записавшейся на его семинар. Зато позднее, с началом конфронтации, от алкающих знания русского не стало отбоя. Профессор одного из