Александров включил эклектическое освещение.

В гримерной ужались четыре трюмо. На каждом царил особый беспорядок из баночек, скляночек, пуховок, фальшивых украшений, шпилек, заколок, накладных буклей и прорвы того, чем актриса украшает себя ради славы. В углу одного зеркала была воткнута фотография Вронского в сахарно-романтической позе, подобающей великому режиссеру.

– Столик мадемуазель Горже? – спросил Ванзаров.

Георгию Александровичу оставалось только признать очевидное.

– Позволите взглянуть?

Кто может запретить сыскной полиции такую мелочь, когда и так весь театр перевернули вверх дном.

Обыскивать место преображения женщины в актрису занятие не из легких: приходится переставлять баночки, и возвращать их на место, и снова переставлять. Поверхность столика не открыла ничего нового, кроме кремов и духов, какими пользуется мадемуазель Горже. Ванзаров отрыл длинный ящик под столешницей. Над платочками, шарфами и предметами дамского туалета, не совсем приличными для глаз мужчины, лежала пара сумочек, какие носят в руках. По виду довольно скромные. Встав так, чтобы Александров не мог заметить, чем он занят, Ванзаров раскрыл более потертую. В ней оказался засохший платочек, пузырек с микстурой от кашля и несколько одинаковых снимков. Все та же фотография Зинаиды Карповой, которая была выдана профессором Греннинг-Вильде и так напугала Вронского. Находку Ванзаров вернул в ящик и прикрыл тряпицами.

– Что там? – тревожно спросил Александров. Ему хотелось подсмотреть, чем занят сыщик, но он не решался откровенно заглянуть через плечо.

– Обычные дамские предметы. Изучаю их, чтобы узнать характер мадемуазель Горже, – сказал Ванзаров, раскрывая другую сумочку, из приятного шелка. Внутри ее хранился свежевыглаженный носовой платок, рублевая монета и купюра в три рубля. В пергаментную бумажку был завернут пирожок. Чтобы не испачкал салонной карточки – копию снимка Ларисы Савкиной, который хранился у него в кармане.

Сумочку Ванзаров прикрыл газовым шарфиком. На глаза попалась куда более важная вещь, ради которой не жаль было произвести незаконный обыск.

– Что это, Георгий Александрович? – показал он бабочку из цветной бумаги.

Подобная мелочь недостойна внимания хозяина «Аквариума». Александров скривился так, будто бабочка была лично ему неприятна.

– Да кто его знает, актрисы всякий мусор копят… Боятся выбросить, чтобы не выбросить удачу… Такие наивные, доложу я вам…

– Какое отношение имеет бабочка к мадемуазель Горже?

– Наверняка в номере своем использовала… Или Вронский для нее придумывал – бросать бабочек при исполнении романса… для красоты и очарования публики… Кажется, она «Летней порой меж роз душистых»[33] исполняла… Я в такие подробности не вхожу. У меня для того два антрепренера имеется и режиссер… – ответил Александров, забыв, что антрепренер у него остался один.

– Этих бабочек пастушки разбрасывали в оперетте, что у вас арендовала театр на зимний сезон…

Оставалось только в очередной раз удивиться глубине познаний Ванзарова. Откуда такие мелочи выкапывает? Александров признался, что не помнит, что в оперетте вытворяли. Главное, что сборы были.

Бабочку Ванзаров вернул на место. И задвинул ящик.

– Где же мадемуазель Горже?

– Что ей в театре до вечера сидеть… – легкомысленно ответил Александров. – Наверняка отправилась наводить красоту на лицо. Или прическу делать…

Он как будто смирился, что Кавальери не появится, ее заменит Горже. Ванзаров не стал задавать раздражающий вопрос. Психологика подсказывала ответ: перед ним циничный деляга. Посчитал, что ему выгоднее. Никаких эмоций, деловой подход.

– Господин Лебедев уже в Департаменте полиции. Рассылает по всем полицейским участками приказ о розыске мадемуазель Кавальери, – сказал Ванзаров.

Александров поблагодарил без надежды и отчаяния, которые терзали его поутру. Наверняка что-то решил для себя.

Ванзаров сообщил, что покидает театр. Будет к вечеру. И оставил строгий наказ: мадемуазель Горже ничего не рассказывать. Пусть готовится…

Отеро не умела терпеть. Она желала получить все и сразу. У нее было почти все. Декорации чудесные, голос в силе, костюм пошит такой, что мужчины будут прыгать от восторга, новое брильянтовое колье, подарок от Никки, ослепит на глубоком декольте. Она подлинная и единственная королева брильянтов. Королеве недоставало самой малости: триумфа над более молодой соперницей. Тут не помогут ни влияние Никки, ни брильянты. Только публика, которая искупает в овациях, сможет помочь. Только зал решит, кто из них первая.

На всякий случай она попросила Никки, чтобы он нашел людей, которые будут отбивать ладоши. Как бы ни старались клакеры на балконе, настоящая публика – единственный судия. Ради победы Отеро готова была выйти в одних брильянтах без платья, но Никки отговорил: тут не Париж, это может закончиться приводом в участок. Оставалось ждать вечера.

Она вошла в гримерную и захлопнула дверь. Как же мучительно ждать! Не зная, что делать, остаться в театре и или поехать проветриться, Отеро прохаживалась между букетами, отрывая цветам головки. За спиной раздался сдавленный кашель. Отеро метнулась тигрицей, готовая растерзать наглеца, посмевшего потревожить ее покой, сунула руку за букеты и поймала чей-то воротник.

– Выходи, негодяй! – прошипела она, оберегая связки и резко дергая.

Тот, кто попался, не оказывал сопротивления. Он вылез целиком – помятый, жалкий, прическа всклокочена, а глаза помутнели от слез.

Отеро брезгливо отдернула руку.

– Что это значит, Мигель?

Строгий вопрос вместо сочувствия добил окончательно. Закрыв лицо ладонями, Вронский зарыдал. Как ни печально, но Отеро не умела утешать мужчина. Она их просто бросала, когда они наскучивали. И больше не интересовалась их судьбой. По ее мнению, мужчины не имели права на слезы. Слезы – рабочий инструмент женщины. Как и тело, и брильянты. Раз у женщины отняли все другие права.

Всхлипывания только раздражали. Отеро швырнула ему платок.

– Прекратите рыдать или идите вон…

Вронский знал, что испанке нельзя перечить. Он тяжко вздохнул, давя рыдания, и громко высморкался.

– Посмотрите на себя, до чего вы дошли… Напились в такой день… В день бенефиса! Мерзкий слизняк! – Отеро замахнулась, чтобы влепить пощечину, но Вронский был так жалок, что противно было пачкать о него ручку.

– О божественная, это так ужасно! – всхлипнул он и опять высморкался.

– На кого вы похожи? Какой мерзкий вид! Вы жалки, Мигель!

– О да… я жалок… Жизнь моя кончена, – Вронский сделал неудачное движение и покончил с жизнью фарфоровой вазы, упавшей на пол. Отеро еле успела отскочить от брызг и цветов.