– Я ее охотно открою, – предупредительно отвечает Смольников. –Но прежде позвольте задать вам вот такой вопрос: насколько глубоко вашевзаимное доверие? Готовы ли вы позволить мне рассказать другим то, что доселебыло известно только каждому из вас? Поведать это во всех подробностях, никогоне щадя, ничего не скрывая? А может быть, вы предпочли бы, чтобы какие-то тайнывсе же остались entre nous? [18] Прошу учесть вот что: даже если, выслушавменя, вы по-прежнему будете упорствовать в решении избавиться от нас сЕлизаветой Васильевной, даже если сделаете это, все равно – прежнее довериемежду вами не воскреснет. И за те короткие часы, которые останутся до вашегоареста, вы перегрызетесь, словно пауки в банке. А на следствии и на суде будетевалить вину друг на друга, топить других и выгораживать себя. Поверьте мне,господа, я знаю, что говорю, ибо нечто подобное видел в жизни – и не один раз!

– Да, да, да! – нервически смеясь, восклицаетКрасильщиков. – Слушайте больше! Разве вы не видите, кто перед вами? А явижу его насквозь. Это игрок! Он блефует, он бросает двойки, делая вид, что этокозырные тузы. Не о чем беспокоиться! Он изображает бодрячка, хотя едвадержится на ногах. Все, все здесь – чистейший блеф!

– Вам и в самом деле не о чем беспокоиться, господинКрасильщиков, – покладисто сказал Смольников. – Вашего имени втелеграмме из Минска нет и быть не может – ведь вы коренной нижегородец,выезжали только до Астрахани пароходами своей компании «Кавказ иМеркурий». – Тут неподражаемо-ехидная ухмылка скользнула по губамСмольникова: видимо, он вспомнил, как пытался изображать из себя счетоводавышеназванной компании. – К вам почти нет вопросов, ведь в этой истории вызамешаны лишь постольку, поскольку были любовником Натальи Самойловой и мечталина ней жениться, чтобы прибрать к рукам немалое наследство, доставшееся НатальеЮрьевне от покойного мужа, Николая Петровича Самойлова.

– Ну, это вы так думаете, – уклончиво отвел глазаКрасильщиков.

– Хорошо, – опять не стал возражать Смольников. –Вы по-прежнему упорствуете во мнении, что я блефую?

– Да!

– И прочие господа в этом убеждены?

– Да, – угрюмо буркнул Вильбушевич, а Лешковский ничегоне сказал, только кивнул.

– Тогда я назову два имени – только два из многих, которыеперечислены в той телеграмме. Одно имя принадлежит женщине – это СтефанияЛюбезнова. Второе – мужчине: Антон Харламов. Ну и как, господа Вильбушевич иЛешковский? Блефую я или нет?

Я невольно вздрогнула. Стефания Любезнова! О ней упоминал«Милвертон»!

– Все равно! Все равно! – выкрикнул Вильбушевич –истерично, с безумным видом, так не вязавшимся с его «округлым» обликом. –Что значат имена? Ничего! Вы можете знать имена, но вам неизвестно, что за нимистоит!

– Мне – известно, – веско проговорил Смольников. –И Сергиенко было известно… за что он и поплатился жизнью. Ну так как, господа?Прикажете выкладывать карты на стол?

Лешковский и Вильбушевич угрюмо молчали.

– Господа, подождите, – вдруг встрепенулсяКрасильщиков. – У меня есть мысль. Нам некуда спешить. Предположим, этотгосподин обладает какими-то опасными для нас сведениями. Нам надо решить, какбыть с ними. Вполне возможно, что они могут и впрямь посеять меж нами рознь.Нужно ли нам это? Может быть, не дать Смольникову и вовсе рта раскрыть?Покончить с ним и с его дамой сразу? Или нам выгоднее пока оставить их в живых?Надо все хорошо обдумать. Но только не в присутствии этих двоих. Давайте ихзапрем в соседней комнате или в чулане, а сами хорошенько обсудим и линиюповедения, и их дальнейшую судьбу.

– Они из соседней комнаты сбегут запросто, – проворчалЛешковский. – Уж тогда в чулане запереть, что ли. Да, вы правы,Красильщиков: в связи с услышанным нам и впрямь необходим тайм-аут, каквыражаются шахматисты. Господа, – это он взглянул своими безжизненнымисветлыми глазами на нас со Смольниковым, – прошу вас проявить благоразумиеи повиноваться. Идите, не заставляйте применять силу.

– А то что? – задиристо спросил Смольников.

Лешковский со вздохом потянул со стола вдвое свернутыйгазетный лист и взял в руки лежавший под ним револьвер:

– Он заряжен, стреляю я великолепно…

– Только не надо демонстраций, – с преувеличеннымужасом сказал Смольников. – Повинуюсь, но не из трусости, а из разумнойосторожности. В той же телеграмме из Минска имеются и некоторые сведения овашем увлечении стрельбой. Да вы небось господина Сильвио за пояс запростозаткнете! У вас ведь именно такое прозвище в Минске было, я не ошибаюсь?

Тень прошла по лицу Лешковского, он опустил голову и глухоповторил:

– Прошу не заставлять меня применять силу. Идите сюда.

Мы выходим из комнаты в узкие сени, поворачиваем налестницу. Лешковский открывает дверку в какой-то чулан:

– Прошу сюда. Не пытайтесь сбежать, это бессмысленно.

Я успеваю заметить, что у неказистого чулана очень крепкаядверь с засовом, который через мгновение со стуком задвигается.

Несколько секунд мы стоим, буквально не дыша, за дверью тожетихо. Я знаю, что Лешковский не ушел – судя по всему, выжидает, не ринемся лимы тотчас вышибать дверь своими телами.

Отчего-то при этой мысли мне вдруг становится невыносимосмешно. Понимаю – это нервная реакция на то жуткое напряжение, в котором япребываю вот уже который час, но не в силах удержать мелкого, истеричногохохотка. И чувствую, что, начавши хохотать, уже не могу остановиться, так изаливаюсь.

Глаза уже немного привыкли к темноте, смутно вижу, чтонеподвижная фигура Смольникова рядом шевельнулась, потом чувствую прикосновениеего плеча.

– А ну-ка, успокойтесь, Елизавета Васильевна, – говоритон. – Успокойтесь, слышите? Понимаю, вам сегодня досталось столько, что имужчину с ног свалит. А вы всего лишь женщина…

При звуке этих столь знакомых и ненавистных слов ямоментально овладеваю собой. Глубоко вздыхаю, чтобы подавить судороги в горле.

– Ну вот, – удовлетворенно бормочет Смольников. –Я так и знал, что это подействует!

И тут до моего слуха доносятся едва слышные удаляющиесяшаги. Итак, Лешковский тоже удовлетворен нашим поведением!

– Ага, ушел, – говорит Смольников. – Отлично!Давайте-ка с пользой проведем время, Елизавета Васильевна. Для начала развяжемдруг другу руки.

Он поворачивается ко мне спиной, я нашариваю его пальцы,ладони, веревки, которыми они скручены. Веревок-то много, однако узел слабый.