– Погодите, я помогу вам, Елизавета Васильевна, – слышуя рядом негромкий голос Лешковского и в ту же минуту чувствую сквозь платок егопальцы. Они ледяные, словно у мертвеца! Меня трясет, пока он распутывает платокна моих глазах и снимает все эти тряпки с лица. Сразу становится легче дышать,я с ненавистью взглядываю на Лешковского – и невольно отшатываюсь.

Сейчас, в этой комнате, полной сумеречных теней, он кажетсякуда моложе, чем я его запомнила по первой встрече. И до изумления,обезоруживающе похож на портрет того падшего ангела…

– Слушаю вас, Елизавета Васильевна, – произносит оночень вежливо. – Итак, вы говорите, будто…

Прежде чем ответить, я оглядываюсь. О господи! Смольниковсидит в углу, опустив лицо в колени, безвольно вытянув вперед связанные руки.Его голова непокрыта – я вижу растрепанные черные волосы, которые кудрявятся наего затылке и на шее.

У меня начинает странно щемить сердце. Такого я никогда неиспытывала. Почему? Что это значит?

Но сейчас мне некогда исследовать природу моих чувств. Ядолжна бороться за жизнь. За свою жизнь и жизнь Георгия…

– Итак, я жду! – торопит меня Лешковский.

Я отворачиваюсь от Смольникова и смотрю в лицо нашего врага.

– Нам известно, что вы все: и вы с сестрой, и господинВильбушевич, и убитый Сергиенко – несколько лет назад жили в Минске, –быстро говорю я, вытянув вперед руки, уверенная, что Лешковский развяжет их,однако он не обращает на них никакого внимания, и я опускаю их, чтобы не стоятьперед ним, словно попрошайка. – Вчера в Минск послан телеграфный запрос,ответ на который придет нынче ночью или завтра утром. И если удастсяустановить, что корни случившегося тянутся еще к тем временам, что у вас былидавние причины расправиться с Сергиенко, то вы все будете немедленноарестованы.

– Отчего же все? – пожимает плечами Лешковский,неотрывно глядя в мои глаза. – Какая связь между, к примеру говоря, мной –и каким-то Сергиенко? А Красильщиков? А Вильбушевич?

Я ужасно зла на то, что руки остаются связанными: у менязатекли кисти, поэтому ляпаю, не подумав:

– Насчет Виллима Яновича-то все ясно… вы клееночку на кухнекогда сменили, сударь?

Он даже пошатнулся!

– Да, – произнес после небольшой паузы. – Не зрявсполошилась Дарьюшка. Эта дама избыточно востра.

– Не волнуйтесь, – хладнокровно говорит Лешковский. –Свои наблюдения Елизавета Васильевна всяко не успела никому поведать. Только мыявляемся свидетелями ее откровенности. Вы вполне можете немедленно поехатьдомой и новую клеенку убрать, а положить любую другую, бывшую в употреблении.Возьмите хоть у меня или у Красильщикова. Пусть кто-нибудь докажет, что…

– Да не так это и трудно, – бросаю я, злясь на своюнеуместную болтливость, но уже не в силах угомониться: так мне хочется хоть вчем-то одержать верх над этими убийцами. – Нужно только спросить у Маши,горничной Евлалии Романовны, какая у вас клеенка была. Горничные на такие вещиприметливы!

– Вы опять же забываете, что наблюдений и подозрений своихникому передать не можете, – уточняет Лешковский. – Они так и канут вЛету… вместе с вами.

А, так ты решил меня еще и напугать?

– Вы в самом деле так думаете? Неужели не в силах уразуметь,что исчезновение двух работников правоохранительных органов, которые нарочноотправились выведать кое-что о подозреваемом в убийстве, но канули после этого…в Лету, немедленно вызовет страшные подозрения? Искать будут в первую очередь уВильбушевича, а потом и здесь. Они увидят то же, что видела я, сделают те жевыводы, которые сделала я. И окажись вы хоть семи пядей во лбу…

– Вы это в том смысле, что спрятать трупы не сможем? Да ну,бросьте. Кстати, Красильщиков прав. Пачкать руки в крови не стоит. Вы всесделаете сами – якобы по собственной воле!

– Интересно, каким образом вы нас заставите этосделать? – храбрюсь я, хотя у меня поджилки трясутся.

– Уверяю вас, что способы есть. Вы же слышали намекКрасильщикова. Можете поверить, что…

Я не успеваю договорить.

– Довольно, Евгений Юрьевич! – раздается голос, вкотором… в котором я даже не сразу узнаю голос Смольникова!

Это отнюдь не стон, не жалобный вздох, не мольба – этогромкий голос уверенного в себе и своих силах человека.

Я оглядываюсь изумленно… такое же выражение на лицахокружающих мужчин.

Смольников уже не сидит, поникнув, в углу – он стоит,прислонясь к стене. Руки у него связаны, в отличие от моих, за спиной, однаковпечатление такое, что он просто-напросто небрежно заложил их за спину – исвысока, иронически поглядывает на ошеломленных людей.

– Георгий… – слышу я свой голос, больше похожий на легчайшийвыдох.

Он бросает на меня быстрый взгляд, мгновенная улыбка трогаетего губы – и вновь глаза с вызовом устремляются на наших мучителей.

– Черт! Вы обманули нас! – возмущенно кричитКрасильщиков, и это его возмущение настолько смешно, настолько нелепо, что погубам Смольникова вновь скользит ухмылка – на сей раз сардоническая.

– Совершенно верно, – кивает он. – Я очнулся давно– достаточно давно, чтобы внимательно выслушать все, что здесь говорилось: всеразумные доводы Елизаветы Васильевны – и все ваши бессмысленные возражения.

– Неужто бессмысленные? – вскидывает брови Лешковский,который быстрее других (и уж конечно – быстрее меня!) умудрился овладеть собой.

– Совершенно, – с уничтожающем выражением говоритСмольников. – Абсолютно! И я вам сейчас это докажу. Тут есть однатонкость, которую не знала Елизавета Васильевна. Вернее, не успела узнать: яхотел сообщить ей это лишь во время нашего возвращения от госпожи Марковой. Ноне смог сего сделать – по причинам, от меня не зависящим. А новость такова:телеграмма в Минск отправлена, это первое, а второе – нынче днем на нее ужеполучен ответ. Сия срочная и секретная телеграмма все поставила по местам внашем расследовании.

Вильбушевич и Красильщиков обмениваются затравленнымивзглядами, однако Лешковский, раз надевши на себя маску невозмутимости, уже неснимает ее.

– И что ж там такое, в той телеграмме? – вопрошает онкак бы даже с иронией. – Я понимаю, она секретная, но неужели вы будететак жестоки с нами, вашими жертвами, и не откроете нам интригующей тайны?