Этот клоун Сенька принадлежал к прежней Анечкиной компании, но не на равных правах, а как всеми презираемый комический персонаж. У него первого появилась замшевая куртка, на вечеринки он приносил заграничную выпивку и приходил с красавицами, иногда даже с иностранками. Не совсем фарцовщик, но какой-то слишком приспособленный и комфортабельный. У интеллигентных людей это не принято было — комфортабельность, удачливость, активность. Заранее ведь было известно, что ничего не выйдет. Его терпели, потому что он умел доставать все, включая пластинки и книжки, причем отлично в них разбирался. И по-английски говорил феноменально, лучше профессиональных филологов. Как шутила когда-то Аня: тренировался с фирмачами на плешке и с иностранками в койке.

Потом у Сеньки начались неприятности, не по идеологической, конечно, а по презренной спекулянтской линии. И Сенька просто исчез. Как потом оказалось — стремительно, раньше их всех, уехал.

В тот вечер, когда все разошлись, Сенька все сидел, нетипично задумчивый, и, уходя, уже в дверях, предложил Валере вступить в дело, товарищество на паях, фирму открыть. Как они потом смеялись! Естественно, Валеру они от этой идиотской идеи отговорили.

Акции Сенькиной компании начали через несколько лет продаваться на бирже, и Сенька стал стремительно и сказочно богат. По слухам, у него появились все комические причиндалы богатства: рысаки и парусники.

И иногда она думала, когда видела в журналах, на стенах домов, на экране этот вездесущий символ Сенькиной корпорации: возможно, думала она, когда стоишь на собственной палубе собственного парусника и управляешь собственными парусами, а кругом солнце, вода, ветер, лакированное дерево; или когда твой рысак, какой-нибудь вороной, каурый или даже в яблоках нежно дышит и фыркает тебе в ухо… Может, это не так уж и смешно, вполне возможно, что это не хуже, чем лежать и думать о неоправдавшемся и несостоявшемся. Первоначальные Сенькины партнеры, однако, куда-то исчезли и этот факт частично утешал Аню, потому что она все вспоминала тот давний обед и Сенькино предложение.

Никто не подозревал, что она находится в острой и постоянной конкуренции, в раздраженном соперничестве со всем миром. Люди, что-либо делавшие, раздражали ей нестерпимо. Если бы она делала то, что они делали, то она бы это делала намного лучше…

Аня категорически отказывалась говорить на местном наречии с акцентом и ошибками, отчего не говорила вообще. Наоборот, она занималась исключительно сохранением чистоты родного языка. В эмигрантской организации, где она все более бесплатно работала, сохранить чистоту языка было нелегко. Сотрудники издавали общественно-политический журнал, сочиняли статьи о судьбах родины и ее великой литературе, но беседовали между собой об апартментах в хороших билдингах, о получении бенефитов и даже почему-то об арте. Каждый раз, выучив новое слово, они вставляли его в родную речь.

Аня с артом боролась, называя даже доллар — рублем, хотя доллар рублем не был. Отнюдь.

Когда человек живет в двух разных цивилизациях одновременно, всегда можно свои неудачи и свою несостоятельность в одной культуре объяснить с точки зрения другой, и наоборот. Всегда есть кусты, куда уйти. И если попеременно менять точку зрения, то можно всю жизнь прожить во взвешенном состоянии, как в самолете, где таможенного налога за духи и шоколад не взимают, где ты ни одной цивилизации, ни другой ничего не должен.

Ярослав Кириллович, член Временного правительства, пригласил Аню в ресторан, что случилось за все эти годы лишь несколько раз. Она бы с удовольствием пошла во французский ресторан с хрусталем и белыми скатертями, она в таких никогда не бывала. Но он выбрал старый украинский, находившийся в Доме землячества, похожий на унылую столовую. Чтобы, как он выразился, попотчевать ее родными яствами.

Он сидел задумчивый и старательно соскребал с вареной картошки каждую травинку укропа.

Укроп тут в первые годы после их приезда был малоизвестен, нигде его не было. Потом появился, но часто бывал совсем без запаха. Ане запах укропа напоминал летние каникулы, витамины, пикники — воображаемые радости прошлого. Аня тоскливо следила за методичным соскребыванием и аккуратным складыванием зелени на край тарелки и очень хотела курить.

Владимир Кириллович был профессиональный патриот, никакой другой профессии, кроме национальной принадлежности, у него не было. Но его патриотизм не был связан с личными воспоминаниями, и он не подозревал о ностальгическом значении укропа. У него были очень чистые, отполированные ногти и ботинки.

Задумчиво и серьезно он сообщил ей в конце обеда, что уезжает в Калифорнию. Он получил работу в важном учреждении, в аналитическом центре, где собирался служить делу освобождения родины.

— Анна, — сказал он, — Анна! Я буду, — сказал он, — трудиться на ниве добивания свободы нашего отечества.

Было не совсем понятно — собирался ли он добывать свободу для отечества или добить эту свободу окончательно, если какая еще где осталась. Но было совершенно ясно, что отношения их перейдут с этого момента в эпистолярную форму, самую трагическую и изысканную.

Аня почувствовала огромное облегчение.

Они переписывались несколько лет, потом она узнала, что за эти годы он приезжал многократно, но с ней не встречался. Тогда она написала ему последнее письмо, длинное, уничижительное, лучшее из всех ею написанных.

Через несколько лет она перечитала все его письма подряд и поняла, что измена ее была изменой хорошему вкусу. Ей стало стыдно, неприятно. Измена хорошему вкусу была для Ани безусловно смертным грехом. Но свои письма она время от времени перечитывала с удовольствием.

Итак, молодость ушла, и теперь она воспринимала само течение времени как личное оскорбление. Одного факта, что наступил уже вечер, что прошла уже целая неделя, что месяц кончился — было достаточно для тоски.

Теперь она задумывалась: сколько отняла у нее судьба! И вспоминала тот разговор с мамой Ритой, больше двадцати лет назад, на Войковской:

— Я готова все для вас делать, — сказала Рита, — но ребенка мы не потянем, это безумие. И такой риск! Куда тебе рожать, у тебя астенический синдром!

Аня плакала и кричала. Но у нескольких ее подруг недавно родились дети, и она увидела, как это противно. Это девятимесячное распухание, как в фильмах ужасов, отупение этих подруг, которые ничего не читали, Аню не слушали, внимания на нее не обращали. Молоко, моча, горы уродливой байки и фланели с кислым неистребимым запахом, младенцы, похожие на мороженых кур…

Вскоре они уехали, и тут проблема эта оказалась легко разрешимой, она была в безопасности… Но теперь она думала: как много отняла у нее судьба! Вот, был бы кто-то, кто принадлежал бы ей, только ей одной. Кто бы ее всегда обожал, любил, заботился бы о ней. С благодарностью перенимал бы от нее традиции высокой культуры…

Еще за несколько лет до появления симптомов Аня начала просыпаться в четыре часа ночи от огромной, непроницаемо-серой тоски. Размеры тоски не соответствовали масштабам небольшой боли непонятно где. Это была почти и не боль, а переходящее в плоть ощущение беспредельной тоски душевной, ужасной тоски предчувствия. Эта самая тоска предчувствия мучила когда-то по ночам Риту, но Рита тосковала об Анюточке, предчувствовала о ней. Аня, привыкшая быть объектом заботы и беспокойства, не имела никакого другого выхода для этой тоски, кроме самой себя. Жалеть себя намного страшнее, чем жалеть других. Когда жалеешь других — все-таки вы вместе, компания есть; а себя жалеешь в полном одиночестве. И просить их о сочувствии она не хотела. Зачем? Не она ли от их помощи много лет отбивалась. Как они ей надоели! Или, может быть, попросить постороннего человека, члена Временного правительства? На этой мысли она старалась задержаться подольше, потому что воспоминание о нем вызывало в ней теперь живую злость, облегчавшую на время серый ужас глухой, почти неощутимой боли.