Следствием этого, как справедливо замечают сторонницы радикального феминизма, нередко становится или буквальное следование описанной Батлер концепции «маскарада», когда «женское» осваивается трансгендерными и квир-персонами посредством копирования внешней стороны презентации в одежде и манерах – то есть в вестиментарных и поведенческих реалиях, чаще всего воображаемых в качестве ложно всеобщих и не разделяемых большинством женщин, – или же путь «отведения подозрений» в женственности, который чаще всего избирают субъекты с приписанным женским полом, делая безоговорочный выбор в пользу высокой оценки мужской позиции. Выбор этот является негетеросексуальным и воплощается в желании любить воображаемых мужчин – например героев литературных саг или телесериалов – с позиции такой же воображаемой «собственной» мужской идентичности.

В то же время даже эта двусмысленная перспектива сегодня начинает перерождаться и транспонироваться в область дальнейшего ослабевания связей, где в качестве единственной причины выбора идентичности или парадоксального отказа от нее в ряде случаев способен выступить acting out. Так, колеблющийся женский субъект нынешнего «поколения двадцатилетних», в отличие от более упорных носителей революционной квир-практики 90-х и нулевых годов, больше не считает радикальный феминизм, отрицающий научную реальность трансгендерности, враждебной идеологией априори. Напротив, он остается чувствительным к феминистским демонстрациям мизогинной составляющей квир-движения, признает вслед за радфем право женщины «совершать любые выборы и при этом не отказываться от собственной идентичности», благосклонно наблюдает за успехами женских движений – и на всякий случай объявляет себя «агендерным», занимающим якобы «нейтральную» позицию, тем самым давая понять, что время прямого выбора прошло и что нет нужды ни в мужественном принятии тягот собственного пола, ни в трансген-дерном переходе, чтобы от всех сторон этого утоми тельного и крайне запутанного гендерно-политического конфликта попытаться безуспешно отгородиться.

Таким образом, остающийся верным Лакану взгляд на вопрос сексуационного различия и, с другой стороны, радикальная феминистская критика, одинаково требуют сместить вопрос гендера из подвижного символического регистра в более неуступчивое «Реальное» и возвращают вопросу различия полов политическое значение, которого демократический взгляд, предполагая, что оно в этот вопрос встроено по умолчанию, на деле его лишает. Если в демократических концепциях свободно избираемой гендерной идентичности выбор этот является несобственно политическим, поскольку отсылает к более общей и старой борьбе за право субъекта осуществлять свободный выбор в принципе (борьба, в отношении которой гендерный вопрос является частным и безразличным примером, на чье место с иллюстративными целями можно подставить любой другой – например вопрос свободного выбора религии или гражданства), то интенция второй критики, направленной против гендерной концепции, возвращает вопросу полового различия собственное оригинальное политическое измерение, в котором выбор является не предметом абстрактной борьбы за его возможность или же запрет, а создает в ситуации новый формы напряжения относительно слабого звена (т. е. «женского»).

Являясь недемократической (как и любая «вторая критика»), критика концепции гендерной перформативности требует признания того, что последствия напряжения по поводу «женского» ощущают все без исключения носители любого гендерного признака, и в этой ситуации сторонник неограниченного выбора гендерной идентичности не может больше говорить, что данный выбор «никого не касается» (кроме самого осуществляющего его субъекта, а также тех, кто враждебно настроен против права свободного выбора в принципе). Напротив, выбор этот создает прецедент для образования новых более слабых и одновременно неустранимых и влиятельных связей, непредсказуемых из более ранней исторической точки и до сих отрицаемых сторонниками «квир-демократии». Вполне вероятно, что и другие виды выборов, которые демократическая повестка также видит условно-безразличными и находящимися в области свободного волеизъявления, также вскоре обнаружат процесс образования дополнительных слабых связей, что позволит покончить со старым антагонизмом демократического и авторитарного (как «дозволяющего» и депатологизирующего, с одной стороны, и столь же безосновно «запрещающего» и патологизирующего – с другой), в координатах которого сегодня все еще строятся дискуссии.

Примером уже совершаемого на практике выхода за эти пределы является «дискуссия о женщинах и трансгендерности», инициированная Джоан Роулинг и вызвавшая много шума. На деле, вопреки посыпавшимся на нее обвинениям в «трансфобии», Роулинг не выступает за патологизацию, запрет или хотя бы даже ужесточение процедуры допуска к трансгендерному переходу, специально подчеркивая, что сегодня это уже не может быть предметом обсуждения – она лишь указывает, что у совершаемого гендерного выбора есть последствия не индивидуального, а всеобщего плана, и эти последствия эскалируются быстрее и отчетливее, чем казалось ранее. Таким образом, ее рассуждение не укладывалось в антагонизм «сторонников» и «противников» трансгендерности и находилось на более высоком философском уровне проблематизации, которого от нее никто не ждал и который не был ее критиками распознан, что и привело к эскалации скандала. Приблизительно в похожей позиции чуть ранее оказался философ Дж. Агамбен, вызвавший всеобщее недовольство своим выступлением с осуждением «политик карантина», критика которых производилась им не на основании примитивного «ковиддиссидентства», а с точки зрения риска обновления прежних форм государственного контроля, выступающих теперь в принципиально ином облике – еще более неотвратимом и строгом и в то же время рандомном и зачастую самопротиворечивом. Именно это и показали принимаемые правительствами неравномерные и беспорядочные, но оттого еще более жесткие противоэпидемические меры, часть из которых в дополнение к этой самопротиворечивости то и дело становилась причиной дальнейшего распространения эпидемии, а не фактором ее сдерживания.

В этом отношении все те, кто убежден, что и Роулинг, и Агамбен своими заявлениями рискованно и, вероятно, разрушительно вмешались в процесс формирования собственной прижизненной репутации, и что их наследие теперь требует переоценки и переписывания с точки зрения обнаружившихся «неприглядных» сторон их воззрений, недооценивают текущий процесс, в котором оба деятеля приняли участие и который состоит в разрушении прежних интеллектуально-политических оппозиций.

Возвращаясь, таким образом, к вопросу о kehre и réécriture – очевидно, что самые высокие риски, способные задним числом лишить самого Жижека статуса «либертина от философии», которым обладали все структуралисты, находятся в зоне перекрытия его теоретического вклада и совершаемого им оглашения собственных политических пристрастий. Если либертинаж структурализма оказался возможен исключительно в области, отделенной от традиции университетского гуманитарного академизма, с одной стороны, и от обоснования предпочитаемой политической формы – с другой, пересечение границ этой области в любом направлении может привести к выбыванию мыслителя, «выписыванию» его из когорты тех, кто предпринял в рамках этих границ необходимое торможение. Многие усматривают основания для такого выбывания в отчетливой опоре Жижека на марксистский проект, но подобное утверждение справедливо только после соответствующей коррекции толкования этой опоры. Тогда как сам Жижек неоднократно заявлял о прямой приверженности заданной марксизмом перспективе, его вклад наследует традиции «второй критики» не столько в содержательно марксистском, сколько в методологическом присущем этой критике плане – то есть он марксист постольку, поскольку является последовательным носителем критики данного уровня, а не критик лишь постольку, поскольку «марксист». Располагаясь в интерстициальном, «межтканевом» пространстве, которое вторая критика преимущественно осваивает и в котором перемещается по путям, закрытым для критик низлежащих типов, мысль Жижека, даже будучи ангажированной, в любом случае осуществляет проблематизацию, отталкиваясь не от вопроса политического «строя», вытекающего из метафизического идеала должного общественного «устройства» в принципе, но от регистрируемых в текущей ситуации структурных напряжений, разрывов, связей и контрактур, в поле действия которых элементы этой ситуации располагаются.