Присущий представителям современных демократических инициатив нигилизм, на который из разных позиций обращали внимание все структуралистские авторы, заключается, таким образом, не в том, что лакановские левые называют «опорой на этику Блага», всегда воображаемого, а в неготовности эту фундаментальную несопоставимость, вызванную существованием слабейших связей, допустить. Даже прошедший через самую изысканную и требовательную социально-критическую выучку интеллектуал или активист продолжают полагать, что имеющийся в их распоряжении ассортимент актов – разъяснение, убеждение, требование, анализ ситуации, разумная пропаганда демократических ценностей – сохраняет свою действенность и что хотя каждый из этих актов по отдельности может потерпеть неудачу или продемонстрировать примесь другой бессознательной политической интенции, но преимущество так или иначе остается за озвученным на уровне содержания высказывания намерением. Тем самым у критика системы не возникает сомнения, что его высказывание не просто будет иметь последствия (то есть сработает как акт) именно там и на том уровне, где его предъявляют, но и до самого конца в качестве программы будет рассматриваться в соответствующем регистре, даже если инициатива потерпит крах. По существу, этот расчет представляет собой сегодня самый масштабный и в то же время самый странный пример just-world hypothesis (веры в справедливость мирового устройства): при всем своем благоприобретенном скепсисе современный субъект продолжает рассчитывать и действовать так, как если бы все его активистские начинания находились в ситуации сильных или, в крайнем случае, нормативно слабых связей, в то же время отгоняя допущение, что сцена может быть организована иначе и что сильные связи больше не имеют на ней однозначного преимущества (в чем само предельное существо нехватки как раз и заключается).

В этом смысле парадоксальным образом наиболее «теоретически» продвинутым в вопросе нехватки является не оппозиционный системе «левый», а само государство с соответствующим ему стремлением сократить, прервать производимый объем альтернативных и нерегулируемых актов, задействующих сильные связи в качестве преимущественных. Так, либерально настроенный правозащитник может быть возмущен налагаемой на его публичную речь правительственной цензурой, искренне недоумевая, что дурного может быть в оповещении масс о существовании разнообразно бедствующих или вынужденно находящихся в тени групп индивидов. С точки зрения нынешнего либерала, государственные запреты в этой области расслаиваются на условно «рациональные» или, по крайней мере, объяснимые с точки зрения консервативной государственной морали (например, цензура пропаганды прав лиц «нетрадиционной ориентации» в старом значении этого термина, воззрений сторонников «сексуальных свобод», легалайзеров наркопотребленения или свободно осуществляемой критики государственной политики) и якобы совершенно «иррациональные» (например, ограничения, налагаемые на оповещение относительно особенностей быта и потребностей физически инвалидизированной или страдающей от психических расстройств наиболее незащищенной и явно непривлекательной для идентификации части населения).

Тем самым либеральный интеллектуал ложно руководствуется приоритетом сугубо моральной оценки – чаще всего своей же собственной, – приписывая ее власти и не осознавая, что последняя руководствуется резонами совершенно иного типа, отталкиваясь в своих запретах от тревоги, связанной с самой по себе неустранимостью и непрогнозируемостью облика, который приобретут высвободившиеся вследствие акта подобного просвещения наиболее слабые связи. Там, где интеллектуал считает, будто власти всерьез полагают, что сексуальная ориентация или, например, идеология чайлд-фри могут быть «психически заразны», вследствие чего оповещение об их нормативности следует ограничить, идентифицированный с государственной агентностью совокупный субъект намерен предупредить совершенно иные, пока непредсказуемые риски, с этим высвобождением связанные. В этом смысле он опасается не «развращения» или чрезмерной эмансипации управляемого населения, а неизвестности того, чего конкретно следует опасаться. При этом он на всякий случай сохраняет уверенность, что в любом случае это ничего хорошего бесперебойной работе госаппарата не сулит.

Очевидно, что слабым местом данной, в целом резонной стратегии является порабощающая агента государственности необходимость уже со своей стороны совершать многочисленные публичные заявления, обманчиво претендующие на недвусмысленность. Вследствие этого содержание высказываний власти все отчетливее и нагляднее расходится с инстанцией акта ее высказывания, вызывая ощущение растущей нелегитимности, исчерпанности ресурса действующего режима, что, в свою очередь, выступая средством мобилизации масс, в то же время скрывает изначальную и всеобщую неприкрепленность акта к содержанию высказывания, их слабую связь в любом случае. Так, среднестатический недовольный гражданин воспринимает в качестве акта высказывания власти – воодушевляющего или успокоительного – желание скрыть растущую коррумпированность на местах, экономический спад, а также факты бесчеловечного поведения чиновников и силовых структур; и подобное усмотрение мало чем отличается от точки зрения критического интеллектуала, склонного толковать инстанцию акта именно так.

В то же время акт лишь на уровне сильной связи отвечает на сформулированный Лаканом для описания верхнего этажа «графа желания» вопрос «Che voui» – «чего ты (от меня) на самом деле хочешь?» или «с какой настоящей целью ты мне все это говоришь?». На уровне связей ослабевающих у акта есть иные регистры, развиваемые Лаканом в более поздних семинарах, где он заговаривает, в частности, об акте психоаналитического вмешательства, прямо заступающего в зону знания, которое себя не знает. Акт высказывания в качестве судьбы озвученной речи на этом уровне не просто, как замечал ранний Лакан, интерсубъективен и тем самым находится у другого – например критика, подозрительно и пристально оценивающего речь на предмет ее «подлинного», скрывающегося за ней желания, – но еще более радикальным образом расположен в «другом месте», к которому ни у высказывающегося, ни у слушателей нет никакого доступа. По существу, акт высказывания в принципиальном смысле – это наиболее отдаленное последствие содержания речи, поступка или практики, а не просто их скрываемая ближайшая «неудобная причина».

Примером реконструкции такой слабой, отдаленной и непричинной связи может послужить комментарий Лакана к последствиям лечения Берты Паппенгейм учителем Фрейда, доктором Брейером. Самым громким эпизодом этого лечения, как известно, является ложная беременность пациентки от своего терапевта. Если обобщенный комментарий самого Фрейда содержал пример реконструкции сильной связи («Брейер недооценил значения сексуальности в анализе и поэтому не заметил собственного влечения, направленного к пациентке – он действительно „сделал“ ей ребенка, пусть даже воображаемого, и это было не ее, а его симптомом»), Лакан находит этому в том числе иное биографическое подтверждение, напомнив, что Брейер уехал в отпуск, «бросив» свою пациентку и прервав ее анализ, не только по причине глубокого шока от неконтролируемого переносного поведения Берты, но также с параллельной целью хотя бы на время полностью посвятить себя семейной жизни и, в частности, обзавестись законным ребенком со своей супругой. «Неудивительно, – добавляет Лакан, – что ребенок, зачатый при подобных обстоятельствах, в итоге закончил жизнь самоубийством».