– Сбежав от Теней, я ничего так не хотела, как вырасти большой и сильной, вернуться и вырезать их всех, как они поступили с моей мамой и сестрой. Этого хватало, чтобы поддерживать меня многие годы. Я питалась гневом, купалась в ярости, молилась злобой. Но как-то утром женщина на моем корабле спросила меня, что я буду делать после того, как отомщу. А я ничего не представляла себе «после». Для меня это было целью, и я позволила ей стать последней главой в моей истории. Осознав это, я решила, что лучшей местью было бы не расточать добровольно мой талант выживать, но жить с той силой, за которую я сражалась и победила.

– Но… – начала София, пытаясь справиться с голосом. – Как ты живешь с этим: с гневом? Со стыдом?

Со стыдом. Николас почувствовал, как что-то поднимается и застревает в горле.

Поднятая рука Ли Минь застыла, зависнув над спутанными темными волосами Софии.

– Как бы я ни старалась, – продолжала София, – я не могу этого забыть. Они не отпускают меня, я все время чувствую тиски их пальцев на горле.

– Пойми: одно мгновение жизни еще не определяет человека, – объяснила Ли Минь. – Без ошибок и просчетов люди коснеют. Нет ничего постыдного в том, что тебя побили превосходящие силы врага, если тебе достало смелости сражаться. Так же и шрам или увечье – это не повод впадать в отчаяние, а лишь отметина, что ты оказалась достаточно сильной, чтобы выжить.

– Но дело не только во мне. Моя ошибка на мне не заканчивается, – София повернула голову в сторону Николаса, словно желая проверить, спит ли он. – Мне… мы были ни разу не друзьями, но мне жаль Линден. Я чувствую себя ответственной за то, что с нею случилось. И лицо этого унылого недоноска радости тоже не добавляет.

– Вполне понятное чувство, – в голосе Ли Минь появилась странная нотка. Ее свободная рука обхватила руку Софии, бережно укладывая ее в свою ладонь. Она не заговорила, пока София не встретилась с нею взглядом. – Но она сама приняла те решения, что привели к тому, к чему привели.

Неужели? Насколько видел Николас, у Этты не было выбора с момента появления в ее жизни Софии Айронвуд.

– Честно говоря, меня больше беспокоит, что станет с ним, – призналась София. – Раньше я была уверена, что он не способен отомстить Айронвуду. Теперь уже не столь уверена.

С ним.

Со мной.

Николас поерзал на жесткой земле, жалея, что не может взять себя в руки.

Ли Минь кивнула.

– Раньше я хотела его утешить, сказать, что после первой смерти второй уже не будет. Она вернулась в колыбель предков, под их защиту. Но такое можно говорить лишь тем, кто хочет это услышать. Он пока не из них.

Николас чувствовал, будто ему между ребер вонзили горячий клинок. Он прижал ладонь ко рту, впиваясь в нее зубами.

– Но важно то, во что он верит, а он, кажется, страдает не только от потери, но и пошатнулся в вере и своем пути вперед.

– Похоже, так все и есть, – согласилась София.

– Я чувствую, что потеря глаза, отчасти ухудшив твое зрение, научила тебя видеть насквозь ложь, отринуть веру, в которой ты росла. Ты вольна идти куда пожелаешь, если будешь осторожна, и свободна стать той, кем захочет твое сердце. В этом истинные сила и могущество, как ты сказала Картеру. Не все из нас столь удачливы – так что, пожалуйста, цени, что имеешь.

– Ценю, – София повернулась, опершись рукой о землю, зажимая ноги Ли Минь между локтем и телом. Наклонившись вперед, она изучала лицо Ли Минь так же пристально, как Ли Минь – ее. Когда она снова заговорила, это был их тайный язык, хриплый и басовитый. В костре стрельнуло полено, и этого звука было достаточно, чтобы Ли Минь отвела взгляд, обернувшись в сторону далекого города.

– Ты хороший… друг, – еле слышно проговорила София. – Спасибо.

Ли Минь покачала головой, поднимаясь и высвобождаясь из ее рук.

– Я не твой друг, ню-шень, и никогда не буду в том смысле, в каком хочу. Я не могу быть никем, кроме той, кто я есть.

– Тебе не обязательно быть одной, знаешь ли, – проговорила София. – Ты не обязана держаться этого выбора. Ты говоришь, что нужно нести прошлое с честью, но твое прошлое тебя преследует. Потому что ты ему позволяешь, не позволяя себе принять, что другие люди могут поверить в тебя. Помогать тебе.

– Ты ничего не знаешь, – отрезала Ли Минь без тени гнева. В ее словах звучала лишь обида на судьбу и несомненная боль.

Лишь несколько мгновений спустя, когда шаги Ли Минь приблизились к нему, они оба услышали голос Софии:

– И знай: я не пойду никуда, куда вы двое не сможете пойти со мной.

Они наблюдали за оставшимися в городе богатейшими джентльменами, которые расхаживали важно, словно павлины, и дамами в шелках и жемчугах, что сходили с карет и подметали подолами ступеньки кирпичных домов.

Усевшись над двумя крышами, охваченный тьмой новолуния, Николас до предела наклонился вперед, считая последнюю группу офицеров, проходящих по улице. Николас подумал бы, что они несут дозор наравне с другими военными, если бы не непомерное количество безделушек, которыми они обвешались. Шла война, но англичане удерживали город уже несколько месяцев без особого труда, и их начищенные, едва поношенные сапоги были ярким тому свидетельством. Церемониальные мечи поблескивали в свете, льющемся из окон трех этажей. Когда дверь открывалась для гостей, казалось, над улицами восходит солнце.

– Не могу поверить, что этот ублюдок устраивает бал, – прорычала София.

– Он обязан соблюдать приличия этой эпохи, чтобы не нарушить временную шкалу, – пояснил Николас. Дыра в его груди увеличилась, поглощая мрачное настроение, в котором он прибыл в свое родное время, пожирая злость, боль, а теперь и сердце. В отказе от приличий, манер и покорности разливающемуся по венам холоду тоже чувствовалась какая-то свобода.

Люди на улицах радовались счастливому вечеру, отринули беспокойство и страх. Не поддавшиеся фривольности шли своей дорогой к одному из театров, дававшему тем вечером постановку.

Я никогда не водил ее в театр.

Еще одна мысль, чтобы накормить пустоту. Он не мог думать о ней сейчас, когда собирался сделать нечто настолько жестокое. Этта так упрямо верила, что он хороший: благородный человек, обладающий достоинством. Что бы она увидела, посмотрев на него сейчас? Он и сам себя-то не узнавал.

Ли Минь, завернувшаяся в свой непроницаемый черный плащ, хранила неподвижность так долго, что Николас забыл бы про нее, если бы она вдруг не повернулась к нему. Он начал подозревать – и принимать, – что она из тех, кто может оценить, поглотить и осмыслить человека и его характер одним взглядом. Не обижаясь и не пугаясь ее беспощадной проницательности, он даже с облегчением думал, что ему нет необходимости что-либо объяснять или давать имя бушующей внутри буре.