Фанни попыталась подняться: то, что она имела сообщить Джорджу, требовало вертикального положения, – но кресло было слишком низкое и глубокое, и она простерла руки, молча взывая о помощи. Джордж, который уже решил для себя, что прикосновение к рукам Фанни отныне ему противно, помог ей поневоле. Когда она уже стояла перед ним, как стоит перед строгим наставником девчушка, не выучившая трудного урока, Джордж довел до ее сведения, что если это отвратительное, чуждое христианской морали «никогда» – ее последнее слово, ему лучше уйти.

– И не возвращаться, – добавил Джордж, сверкнув негодующим взглядом из-под бровей, сведенных в одну линию.

– Нет, слово не последнее, – выпалила Фанни.

Она не может потерять Джорджа; пусть даже он неверно судит о ней – она не может его потерять. Он один остался из всех ее обожателей – если, конечно, не считать Джоба.

– Хвала Господу хотя бы за это, – ответил Джордж, и тугая линия бровей чуть дрогнула.

– У меня есть и другие слова…

Это что – собака пролаяла где-то на первом этаже, или Джорджу почудилось? Его взгляд заметался – сначала упал на входную дверь, затем на лицо Фанни. Кажется, Фанни не слышала лая, а если и слышала, решила, что он доносится из мьюзов напротив – там собака чуть ли не у каждого жильца. Кроме того, Фанни крепко сжала ладони, а Джорджу было известно, что это свидетельствует о чрезвычайном волнении. Сейчас, значит, она задумалась над подбором слов.

– И если ты, Джордж, – продолжила Фанни, глубоко вздохнув, – присмотришься ко мне повнимательнее, то и сам догадаешься, какие это слова. В смысле, если ты вглядишься в то, что осталось от моего лица.

Джордж мигом растаял. Это было его свойство: таять, едва столкнувшись с истинным страданием. Фанни страдала от необходимости открыться – и нежность к ней охватила Джорджа. Ниггз убедила его, будто Фанни не понимает, насколько изменилось ее лицо; будто эта характерная особенность всех бывших красавиц – не замечать собственного старения, и это весьма прискорбно, и необходимо, чтобы кто-нибудь открыл Фанни глаза. И Джордж поверил, ведь так было легче: утешился мыслью, что его любимая кузина избавлена по крайней мере от душевной боли, неизбежной для всякой женщины, которая была столь прелестна, – а оказалось, что боль тут как тут, а Фанни отдает себе полный отчет в том, что ее постигло.

Жалость стерла последние следы гнева.

– О твоем бесценном лице мне все известно, моя Фанни, – с чувством сказал Джордж, обхватил ладонями лицо Фанни и запечатлел поцелуй на лбу.

– Тогда стоит ли продолжать? Джоб не видел моего лица двадцать пять лет, если ты помнишь.

– Это не имеет значения.

– Не имеет? Но, Джордж…

Фанни отстранилась. Неужели это ее чуткий кузен? Столько лет женат на Ниггз – и до сих пор не понял, что за штука женское тщеславие. Да ведь им пропитан характер любой женщины, в нем захлебываются все благие порывы! Фанни очень хочет быть доброй, душевной, заботливой с несчастным, сокрушенным Джобом, но не может, не может, ибо ей невыносима сама эта мысль, что человек, который раболепствовал перед ее прелестью, увидит, во что она превратилась.

– Уверяю тебя, – серьезно сказал Джордж, – для Скеффингтона ты навсегда останешься прежней.

– По-твоему, я совсем дурочка? – возмутилась Фанни (а Джорджу снова почудился отдаленный собачий лай, и он опять вздрогнул, и опять судорожно вздохнул, поняв, что она ничего не заметила). – Джоб обожал меня с нездешней страстью.

– Я уверен, что он до сих пор тебя обожает, – сказал Джордж.

Но так ли на самом деле? Понурый, ко всему безучастный старик на парковой скамье оживал (точнее – вздрагивал) только в ответ на шорохи, что возникали время от времени за его спиной. Он выслушал, не перебивая, спонтанное предложение Джорджа и покорно последовал за ним, совершенно ему доверившись, готовый идти куда угодно – хоть прямо к Фанни на Чарлз-стрит. Можно ли ожидать от такого позитивных чувств – вчастности, обожания – и тем более – нездешней страсти? Бедный, бедный Скеффингтон! Чего-чего, а разнородных страстей он претерпел в избытке.

– Увы, он обожал только мою красоту, – произнесла Фанни, – а не меня как личность. Шокировать его я не собираюсь.

– Ты и не сможешь, – заметил Джордж.

Тут Фанни рассердилась по-настоящему:

– Перестань обращаться со мной как с умственно отсталой! За последнее время я выдержала целый ряд встреч… все со своими бывшими поклонниками, с теми, которые тоже вроде бы питали ко мне нездешнюю страсть. И все они – все, как один, – шарахались от меня. Я сыта по горло и не желаю, чтобы шарахнулся еще и Джоб. Как-никак за ним, единственным из всех, я была замужем – он заслуживает дополнительного пиетета. И Фанни, кипя негодованием, повернулась к Джорджу спиной.

Он шагнул к ней, перехватил запястье и развернул ее к себе. Глаза его излучали какой-то необыкновенный свет.

– Ты хочешь сказать, что единственная причина твоего отказа встретиться со Скеффингтоном…

– Да, – перебила Фанни с вызовом во взгляде, – именно так. Все просто: как только я его увижу, он тоже меня увидит. Ну а теперь можешь презирать меня, Джордж. Ты ведь и не догадывался, что за суетное, жалкое создание всю жизнь любил, что за…

– И это все, Фанни? – остановил Джордж ее тираду.

– Все? Как будто этого мало! Я просто слов не нахожу…

– Фанни, – снова перебил ее Джордж, крепче стиснув запястье, – не надо ничего искать: просто выслушай меня…

Однако разговор их был прерван самым неожиданным образом: дверь распахнулась, и возник Сомс. Джордж обернулся к нему с поистине зверским видом и взревел:

– Я ведь категорически запретил мешать нам с леди Франсес!

Фанни застыла. Столько ярости из-за такого пустяка! Почему бы Сомсу и не войти? Бедняга до сих пор в смятении: еще бы, после подмигивания Эдварда. Может, просто хотел унести чайный поднос… Джордж, как кузен, на особом положении среди прочих визитеров, но точно не имеет права запрещать что бы то ни было, да еще и категорически, слугам Фанни, равно как и принимать зверский вид. Определенно он перешел границы дозволенного. И вообще все нынче не как обычно: Фанни не узнает свой дом с тех пор, как днем вышла из спальни.

Она стояла, хмурясь и недоумевая, Джордж стискивал ее запястье, а Сомс, перепуганный вспышкой гнева, мялся на пороге. Оно конечно – ему входить было не велено, да только он больше не мог. Не выдержал бы он больше, вот в чем дело. Сначала эта могильная тишина на первом этаже