В конце 50-х годов Шёман написал первый сценарий полнометражного фильма под названием “Игра на воде” и послал Бергману на оценку и решение – вдруг Бергман вздумает снять по нему фильм? Ответ заставил себя ждать. Долго.

Когда он, в полной фрустрации от отсутствия бергмановского ответа, в конце концов сел за пишмашинку, чтобы написать ему письмо, то написал не сразу, а лишь после ряда попыток. Снова и снова делал наброски, подбирал прилагательные, взвешивал каждое слово, добавлял и вычеркивал.

Один из набросков он начал с полной исповеди:

Ингмар, я ужасно боюсь поссориться с людьми, из сил выбился, стараясь быть учтивым и вызывать симпатию, и уже потому боюсь писать это письмо. К тому же ты столько сделал для меня, в самых разных ситуациях, а главное, нашими разговорами на протяжении лет ты научил меня очень многому о театре и кино. Технические приемы, серьезность, уважение. И как раз теперь я жутко разочарован и совершенно не могу высказать это, в устном виде.

И дальше:

Ты ободряешь других, говоришь, что нужны оригинальные сценарии. А когда я три года выкладываюсь со сценарием и мне позарез необходимо, чтобы его прочитали, ты не находишь на это времени. Прошло ведь уже 4 месяца.

Вероятно, он понимал, что зашел слишком далеко, и потому смягчил тон. Знал, что должен держать равновесие между полной честностью и стратегической осторожностью, когда писал самому могущественному человеку в шведской кинематографии. В результате получилось вот что:

Ингмар!

Я никак не могу свести здесь концы с концами! С одной стороны, ты усиленно поощрял меня работать с кино – и в этой отрасли так поступаешь один ты, притом щедро, с увлечением! С другой стороны, когда я заканчиваю сценарий, над которым работал три года, он лежит у тебя нечитаный! Предчувствуешь, что “Игра на воде” плохой сценарий? Или неохоту вызвало что-то другое? Я могу понять и отнестись к этому с уважением – за книги и сценарии надо браться с удовольствием, – но в таком случае лучше бы мне получить свою писанину назад, чтобы я попробовал найти другой выход. Ты хорошо меня изучил и, полагаю, знаешь мой характер: мне ведь намного, намного легче смолчать, сделать хорошую мину и скрыть разочарование. Вдобавок я еще и боюсь афишировать свое разочарование именно перед тобой, поскольку ты очень много сделал для меня за эти годы. Без наших разговоров я был бы куда беднее. Ты единственный человек, на которого можно опереться во всей киноиндустрии. “СФ” – это ты, и никто другой: твое слово решает там все. Я это знаю – и ты знаешь, что я знаю, – и будь я разумным, хитрым и невзыскательным, я бы не стал с тобой ссориться, тем более сейчас, когда ты можешь дать мне шанс сделать то, чего я так жажду, – снять пробный фильм! Ради этого я тебе и пишу, я же только выиграю, если успокоюсь и наберусь терпения. Но я не могу и не хочу!

Твой друг Вильгот.

Шёман не впервые посылал сценарий Бергману на просмотр. Еще в 40-е годы он неоднократно просил у друга благословения. И уже тогда ему приходилось выпрашивать отзыв: “Я знаю, что ты в замоте и работы у тебя выше головы, но тем не менее: ты успел просмотреть “Святой лик”?” Когда отзыв наконец пришел, он был ловко упакован и начинался с заявления, что Бергман – в ту пору руководитель театра в Хельсингборге, – несмотря на “ужасно суматошный рабочий день”, прочитал шёмановский сценарий три раза.

Ты по-прежнему чертовски хороший драматург, и я жду от тебя значительных произведений, только вот все дается тебе слишком уж легко. Помни, написание пьесы, рождение драмы медленно, но верно разрушает кору головного мозга. Иначе ничего хорошего не получается. Обнаружив это, я перестал писать пьесы, потому что, когда руководишь театром, кору мозга надо беречь. Думаю, тебе хватит сил и дерзости не сдаваться, не останавливаться на “полуфабрикатах”, как сейчас. Думаю, в один прекрасный день ты сам поймешь, что настоящую драму не пишут, ее вырывают из себя с риском истечь кровью, опозориться и проч. Когда ты придешь ко мне с первой пьесой, которая достойна твоего дарования и которая покажет мне, что ты готов пожертвовать деланой интроспекцией ради безоговорочной правды и неотступной потребности что-то сказать, тогда я обещаю, что, где бы я ни был и какова бы ни была ситуация, я немедля поставлю твою пьесу и сделаю это с уверенностью, что работаю ради нового, настоящего, хорошего драматурга, уникального явления в нашей стране. Добрый совет: не посылай “Святой лик” в театры. Пожалуйста, пиши мне, если в связи с вышеизложенным и вообще хочешь что-либо сказать.

Твой преданный друг, Ингмар Б-н.

Замечательный отказ, и можно себе представить, как он подействовал на робкого ученика.

Поэтому результат письма насчет сценария “Игры на воде” наверняка изумил Шёмана. Бергман не только дал добро, но поручил своему другу Ларсу-Эрику Челльгрену режиссуру, а камеру дал в руки своему оператору Гуннару Фишеру. В ролях выступили сплошь бергмановские актеры: Май Зеттерлинг, Альф Челлин, Биргер Мальмстен, Инга Ландгре, Гуннар Шёберг.

Пресса приняла картину неоднозначно. Критика сочла ее амбициозной, относящейся к своим персонажам всерьез, однако по-настоящему не реализовавшей заявленных амбиций. Сценарий Шёмана многие рецензенты полагали слабым звеном фильма. Тем не менее “Игра на радуге” (в итоге фильм получил именно такое название) стала началом его карьеры кинорежиссера и еще увеличила и без того длинный список его благодарностей Бергману.

Сотрудничество их продолжилось. Они смотрели фильмы друг друга и читали сценарии. Затем, по словам Бергмана, между ними возникло слишком много сложностей, “поэтому пришлось эту общность расторгнуть”. Шёмана как бергмановского дискуссионного партнера сменил другой молодой режиссер. Челль Греде стал новым адептом Бергмана, и теперь Бергман просил его смотреть свои фильмы. Греде, как считал Бергман, был “парнем остроумным, тонким и восприимчивым, с необычайно острыми, ясными и четкими суждениями”.

Шёман, впрочем, его не отпустил. Вернулся к Бергману в своих мемуарах, “Мой именной указатель”, где подробно описывает дружбу с Бергманом. Опубликовал он и нижеследующие заметки, которые свидетельствуют о его душевном состоянии непосредственно после их первой встречи в кафе в начале 40-х годов; Бергман здесь предстает прямо как этакий мессия:

Если некто говорит: ты талантлив, он всаживает в плоть крючок. Незримый крючок. Внезапно – выбирает тебя! Показывает на тебя пальцем! Видит твое своеобразие! Устанавливает твою ценность!.. Ты прицеплен к нему на всю жизнь. Однако. Это не может быть КТО УГОДНО. Сперва тебе необходимо возвысить того, кто тебя выбирает. Надо вылизать себя, как вылизывает себя кошка. Вылакать молоко, целую миску, от ненасытного голода.

Шёман выставляет себя до унижения преданным псом, который по пятам следует за хозяином, виляет хвостом в ответ на похвалу и пристыженно сидит в углу при малейшем укоре. Весьма любопытно, как деспотизм по отношению к более слабым личностям сочетался у Бергмана с покорностью перед теми, кем он восхищался. Тех, кто ниже, он бил, к тем, кто выше, подлизывался. Когда в 1951 году знаменитый Улоф Муландер поставил в радиотеатре его пьесу “Город”, он написал ему письмо, и довольно забавно видеть, как обычно высокомерный Бергман раболепствует перед своим учителем, легендарным театральным режиссером и давним шефом Драматического театра, снискавшим дурную славу тем, что мучил своих актеров и в каждом спектакле выбирал себе жертву, которая не могла ему противостоять. По словам Херберта Гревениуса, театрального критика, драматурга и друга Бергмана, увешанный орденами Муландер был садистом и тираном, и, вероятно, восхищение Бергмана вызывал не только его режиссерский талант.