Глотнув еще немного странной воды с кисло-сладким привкусом и откашлявшись, Фофанов привычным торжественно-радостным тоном, припасаемым для провозглашения триумфа вечно живого учения, прочитал концовку:

«В таком существовании, в таком, извините, кусочке плесени нет и не может быть никакого смысла, в нем нет и не может быть ни добра, ни зла, ни плохого, ни хорошего. Нет, товарищи, мы, марксисты, — социальные оптимисты, мы верим в осмысленность жизни и деятельности человечества. В моральные императивы, если хотите!»

Большая часть зала — процентов девяносто — мирно дремала и ничего не заметила. Она слышала обычное, привычное бубнение с трибуны, набор фраз, которые сливались в не мешавший дремать шум. Нужно было только похлопать в нужных местах, обычно отмечаемых паузами в речи докладчика.

Но все же нашлись в зале и бдительные — профессиональные бойцы идеологического фронта, сотрудники отделов пропаганды, партийных газет и журналов. Ну и некоторые внимательные гости — делегаты от зарубежных компартий, те из них, кому важно было уловить веяния и тенденции — какая фракция внутри их партии может рассчитывать на благосклонность и, следовательно, деньги КПСС?

Когда Фофанов замолчал, сам глубоко пораженный тем, что только что прочитал с трибуны, в зале привычно зааплодировали — но не все. Некоторые растерянно переглядывались. Даже в сонном президиуме в некоторых стеклянных глазах зажглись огоньки. Завертелись партийные выи. Пара заведующих отделами, удосужившихся накануне просмотреть текст доклада, теперь подавали явные признаки тревоги.

Фофанов обернулся, посмотрел на президиум. Генеральный сидел неподвижно, враждебно, точно кол проглотил. И бледное болезненное лицо его вытянулось еще больше, стало нечеловечески длинным. «Может, он уже мертвый там сидит?» — мелькнула странная мысль. Впрочем, даже она не показалась важной. Попов сардонически ухмылялся. Оскал какой-то дьявольский. Остальные испуганно озирались. И только секретарь по сельскому хозяйству смотрел вроде бы грустно, но сочувственно.

Внутри его головы кто-то вдруг сказал: «Все, свободен!»

Свободен! Значит, теперь уже не было причины не смотреть в зал. В середину первого ряда.

И как только… как только…

Он поймал ее взгляд, глаза их соединились. И сразу…

Мир вокруг сломался — поплыл, стал размываться и истончаться, словно на испорченной пленке. Звуки, люди, дома, города быстро удалялись, исчезали за серой дымкой… А он мчался куда-то в обратную сторону, сквозь время и пространство, и бесшумный ветер хлестал его в лицо. В той же серой дымке пронеслась мимо жизнь, Генеральный со смешно выпученными глазами, Попов с проваливающимся ртом, зал пленумов ЦК с мраморным Лениным, папа с красивой мамой… дедушка с торчащими в разные стороны пучками волос… Потом ничего не осталось.

Софрончук оказался рядом, он что-то говорил, но без звука, раскрывал и закрывал рот, а Фофанов ничего не слышал. «Кто это? Кто этот человек? Зачем он здесь? А я, собственно, кто такой? А, неважно… А что важно? Наташа…»

Горькая нежность переполняла Фофанова, он стоял и качался в пустой вселенной напротив Наташи, старался удержаться на ногах, но знал, что долго не продержится… Какая, впрочем, разница! Хоть чуть-чуть так простоять, и замечательно. Главное — Наташа! Мир был — Наташа! Будущее и прошлое, и скорость света — Наташа…

«Наташа, Таша, Ташенька, Натушка-матушка», — шептал он.

А Софрончук стоял рядом и разевал рот.

Вдруг мир остановился. Вращение прекратилось. Звуки вернулись. Зачем? Напрасно это они…

— У меня пистолет есть. Могу застрелиться, — непонятно к кому обращаясь, сказал Фофанов.

Он оказался теперь в Зале отдыха, за сценой, между накрытыми снедью столами. Софрончук и Наташа стояли рядом. Фофанов в ужасе смотрел на Наташу. «Что, что это с тобой?» — прошептал он. «Со мной? Что со мной? Со мной — что?» — Она повторяла на разные лады эту глупую фразу и не могла остановиться.

Софрончук тоже смотрел на нее не отрываясь, и на лице у него было похожее выражение — полной остолбенелости.

…Увидев Фофанова на трибуне, Наташа сильно напряглась. Она впилась в него глазами. Не глядя на Софрончука, спросила шепотом: «Кто этот человек, выступающий?»

«Секретарь ЦК КПСС товарищ Фофанов, Григорий Ильич», — отвечал Софрончук. Словно судорога пробежала по ее телу. Она порывалась встать, Софрончук удержал ее, взяв за руку. Зашептал: «Что вы, Наташа… нельзя!»

Она отбивалась, говорила тихо, но сердито: «Пусти меня, пусти!»

Софрончук не пускал, держал крепко.

Но потом что-то еще случилось. Фофанов и Наталья смотрели теперь в упор друг на друга, их взгляды встретились, и Софрончуку показалось, что нечто вроде молнии сверкнуло, соединив двух людей. Хотя этого, конечно, на самом деле быть не могло. Воображение разыгралось не вовремя.

Наташа издала какой-то странный, никогда им не слышанный звук. Он обернулся и не поверил своим глазам. Она поседела. Мгновенно. Еще секунду назад у нее были иссиня-черные волосы, гладкого вороного крыла. А вот уже на голове у нее — серебряная, филигранная корона. Это было очень красиво — но жутко: таких волос у людей не бывает.

Наташа обмякла в кресле, поволока затянула глаза. «Скорую» надо вызывать!» — паниковал Софрончук. Но, присмотревшись, он обнаружил, что она в сознании, только как будто утратила самостоятельность, лишилась воли. Делала все, что ей говорили. Как только Фофанов, качаясь, сошел с трибуны и пошел прочь со сцены, к Софрончуку подскочил знакомый офицер из «девятки», прошептал: «Объект — в Зал отдыха!»

Она покорно шла, куда вели, но, кажется, не понимала, где находится. И кто с ней рядом. Софрончук шептал ей в ухо какие-то бессмысленно ласковые слова утешения, поддерживал ее под руку.

Прошли через все рубежи под внимательные взгляды офицеров охраны. Видимо, все они были предупреждены, и никаких вопросов ни у кого не возникло — почему эта странная седая женщина должна быть пропущена в святая святых.

Подходя, они услышали, как Фофанов сказал:

— У меня пистолет есть. Могу застрелиться.

А потом он обернулся и застыл, глядя на Наталью, на то, как она приближается. Оба молчали, но не отрывали друг от друга глаз.

Наконец Фофанов заговорил. Сказал шепотом: «Что, что это с тобой?» «Со мной? Что со мной? Со мной — что?» — забормотала в ответ Наташа. Она словно память потеряла. Но дело обстояло ровным счетом наоборот. Она все вспомнила. Все абсолютно. До деталей. Как будто это случилось вчера. Было очень больно, словно ей в грудь вбили огромный клин, который разрывал ее изнутри.

Вспоминала она в обратном порядке. Сначала вспомнила последнюю фразу, которую услышала от Фофанова девятнадцать лет назад. Перед тем, как потеряла сознание и потом пришла в себя в больнице, не помня ничего.

Фраза эта была такая.