— Я еще в девять ровно к Гречихину успел на прием попасть! — как-то радостно сообщил Николай Михайлович.

Фофанов нахмурился.

— Вот этого без согласования со мной, может, и не следовало бы делать, все-таки к самому председателю Комитета партконтроля являться…

— Мне казалось, Григорий Ильич, что промедление смерти подобно! — сказал помощник. — И разве не поразительно, что Гречихин немедленно меня принял, отменив все другие дела? И знаете, что я обнаружил? Да он напуган, Гречихин, до смерти напуган! Я ему прямо сообщил, что сегодня же все вам расскажу. Так он просто побелел. Стал отговаривать, дескать, зачем беспокоить Секретаря ЦК по таким пустякам. Но я сказал категорически: считаю своим партийным долгом информировать. Ну, тут он совсем засуетился, говорит: а может, и правильно. Да, наверняка правильно! Все товарищу Фофанову расскажите по порядку. И представляете, Григорий Ильич, руку мне в конце жал и до дверей кабинета провожать пошел! Меня, помощника вшивого! Член ПБ! Гроза и совесть партии! Во какие дела!

Фофанов слушал и думал: «Смотри-ка, недооценивал я, кажется, своего помощника. Хитрый он, сметливый, быстро соображающий. И не трус, не паникер. Не сдал меня по дешевке. Но и преданность не безграничная, а расчетливая. Сначала выяснил ситуацию в КГБ. Потом сделал смелый ход — пошел к Гречихину. По его реакции понял, что песенка моя еще не окончательно спета. И тогда решительно сделал следующий шаг. Умница. А мне и не надо преданных дураков, они только лбы расшибать умеют». Фофанов хотел что-то в этом роде сказать, похвалить как-то Николая Михайловича, но тут услышал за спиной топот — к нему от дачи бежал человек. Это был прикрепленный от «девятки» капитан Груздев.

— Товарищ Секретарь ЦК КПСС, — доложил он, — с вами хочет связаться товарищ Гречихин. Говорит, вопрос срочный. Он ждет на линии — АТС Кремля-один.

Фофанов вспомнил английскую поговорку. Сказал:

— Ну вот, стоит поговорить о дьяволе…

Увидев недоумение на лице офицера, потрепал его по плечу, сказал, чтобы не обращал внимания. Шутка не самая удачная. Английский юмор, он, знаете ли, странный такой. Не то что у нас.

Но вообще готов был расцеловать в тот момент и прикрепленного, и помощника. Такое он вдруг испытал облегчение. Потому что догадывался, о чем и в каком тоне будет с ним говорить старый партинквизитор.

Фофанов не поверил своим ушам, когда Гречихин попросился «заехать, навестить, запросто, по-соседски».

Это неслыханно было, просто потрясение основ. Со сталинских времен завелся железный порядок: члены ПБ в отсутствие Генерального между собой неформально не общаются. Никаких вам междусобойчиков и дружеских попоек. Никаких встреч накоротке и домашних визитов. На глазах у Хозяина, на охоте, скажем, в Завидово, другое дело. А без его контролирующего взора любое сепаратное общение означает подготовку заговора и измену. По крайней мере, дает основания для тяжких подозрений.

Что же должно было такое случиться, чтобы Гречихин нарушил, да еще так грубо, это негласное, но строго всеми соблюдавшееся правило? Зная, что «девятка», конечно же, немедленно поставит в известность об этом нарушении самого Генерального?

Фофанов догадывался, что.

И оказался прав.

Гречихину было уже за восемьдесят. Весь состоящий из сплошных морщин, старческих пятен и обвислой кожи, через которую проглядывали надувшиеся вены, он ходил с трудом, шаркал, не отрывая ног от пола, точно на лыжах катался. Но при этом выцветшие, вечно слезящиеся голубые глаза бегали шустро с предмета на предмет, с лица на лицо, все замечали, все ухватывали. А ухватив, прятались, на секунду закрывались, точно переваривая полученную информацию.

— Эх-хе-хе, — кряхтел он, — смотри-ка, твоя Олечка какую красоту здесь устроила — прямо ботанический сад! Хорошо, моя Луша не видит, а то обзавидовалась бы вся.

Фофанов не знал, что и отвечать на такое, просто кивал, поддакивал, мычал как бы благодарственно: должно же быть приятно, когда твою жену хвалят. Впрочем, в этой похвале могла быть и скрытая подначка. Не намек ли, что забросил супругу, живешь неизвестно с кем или с чем, отсюда и ботанические подвиги — от тоски и одиночества? Но и элемент некоей зависти тут вполне мог быть: Лукерья, говорили, держала своего благоверного под железным каблуком.

С видимым трудом взгромоздившись в казенное нелепое кресло, Гречихин пил травяной чай, покряхтывал, говорил о всякой чепухе, о вареньице и печеньице и всяком таком другом, словно домашняя хозяйка какая-нибудь, а не член Политбюро и вдобавок глава партийной инквизиции.

Потом вдруг резко, неожиданно вывернул на главное. Сказал:

— Помощник у тебя славный… Николай Михайлович, да. Это вообще великое дело, хорошего помощника найти. Это ключ к успеху. Он у меня сегодня утречком был и так славно дело одно дурацкое объяснил. Все сразу стало ясно. Но я, понятное дело, никогда и не поддавался на всякие штучки. У нас, слава богу, не 37-й год! Как я сказал? Слава богу? Нет, конечно, не богу, а КПСС!

И стал смеяться долго, но беззвучно.

Пришлось и Фофанову слегка похихикать. А то ведь иначе получается антисоветчина, если не смеяться в таких местах.

— А память, память-то какая у твоего Николая Михайловича! У меня и смолоду такой не было. Представляешь, формулу дурацкую, которую тебе поэт этот твой — как его? Вережко? — откуда-то приволок, запомнил один к одному. Воспроизвел точь-в-точь. А ведь он же историк, Николай Михалыч твой, а не математик, по образованию-то! Но школа, говорит, хорошая была, лучшая в Замоскворечье, всех гуманитариев математичка алгебре обучила! Эх, мне бы такую, в моем ПТУ, я бы, может, тогда тоже…

«Как интересно, — думал Фофанов. — А мне Николай Михайлович иную версию излагал. Говорил, что ему формулу партследователь показал. Сдает мне Гречихин помощника моего, с потрохами сдает… Но, может, это все амукинская провокация… и вообще, не все ли равно…»

— А еще молодец твой помощник, что сразу сказал: сегодня же доложу все Григорию Ильичу… Ну, может, не сразу, а когда прощупал этого моего молодца… как его… Амукина, во. Убедился, что дело несерьезное. Горячится слишком молодец-то мой, торопится, в бутылку лезет. А в нашем деле партконтроля так нельзя.

— А кто он вообще-то такой, этот Амукин? Откуда взялся? Вроде новый у вас?

— Амукин-то? Он, вообще-то, Амукин, новый, да, недавно…

Тут Гречихин в очередной раз закрыл глаза, замолчал. «Дремлет, что ли?» — подумал Фофанов. Но нет. Председатель Комитета партконтроля поднял веки и бросил на Фофанова быстрый испытующий взгляд. И тут же попытался перейти на другую тему.

— С Международным совещанием-то как, Григорий Ильич? Что-то в этот раз припозднились с документами…

«Ну да, — подумал Фофанов, — прямо-таки ты ко мне на дачу заявился на ночь глядя, чтобы про подготовку совещания спросить… так я тебе и поверил, старый хрыч, держи карман шире».